— На Урале он, в Челябинске, — сказал Лесняк. — По дороге сюда я заезжал к нему.

И Михайло коротко рассказал о своей встрече с братом.

— Тебе можно позавидовать, — вздохнул Сагайдак и, помолчав, спросил: — А с университетскими друзьями? Ни с кем не связан?

— На Волге, когда учился, судьба свела с Радичем, — ответил Михайло. — Ты же Зиня помнишь?

Гордей снова обратился к Савченко, который молча слушал беседу двух друзей:

— Я тоже учился в Днепровске. Заканчивал техникум, когда Лесняк поступил в университет. Часто бывал у них в общежитии. — И, взглянув на Лесняка, сказал: — Не только Зиня, хорошо помню и Матвея Добрелю и Жежерю, и Печерского и Аркадия Фастовца, Корнюшенко…

— Матвея и Аркадия уже нет в живых, — сказал Лесняк. — Под Днепровском погибли. О судьбе других не знаю…

— Всех война разбросала по широкому свету, — тихо проговорил Сагайдак. — Кому из нас только выжить суждено?

Они снова долго молчали. Потом Лесняк спросил:

— А с чего это ты, Гордей, так на Савченко взъелся, что дело дошло до списания его с катера?

— Я взъелся? — удивился Сагайдак. — Кто тебе сказал?

Савченко смутился и залился краской.

— Я в шутку сказал, товарищ лейтенант, — пробормотал Клим, — да и разговор был несерьезным, а говорить правду мне тогда не хотелось…

— Что ж ты, Клим, оговариваешь меня перед моим другом? — осуждающе покачал головой Сагайдак. И пояснил Михайлу: — Он слишком назойливо добивался, чтоб его на фронт послали. Рапорты писал — ему отказывали. Тогда он начал жаловаться на «морскую болезнь», на невыносимость качки, и к тому же его дважды задерживал патрульный наряд, ну, при случае его и списали на берег.

Несколько часов друзья провели в парке — ходили по аллеям, сидели на скамейке, вспоминали свою родную Сухаревку. И какими же приятными были эти воспоминания, и какие за ними вставали живописные картины и степные просторы, щедро омытые грозовыми ливнями.

Разделив с другом свой обед, Михайло проводил его до Ленинской улицы, договорившись хотя бы изредка заходить друг к другу.

В последнее время Лесняк все чаще и чаще стал делиться своими размышлениями и тревогами с комсоргом роты — юной Ириной Журавской, которая тоже родом с Украины, из Харькова, эвакуировалась сюда с матерью и отцом, инвалидом гражданской войны. В прошлом году успела здесь поступить в пединститут, сдала зимнюю сессию, но потом перевелась на заочное отделение и подала в военкомат заявление с просьбой отправить ее в действующую армию. Ее направили на флот.

Лесняк опубликовал во флотской газете второй свой рассказ, в редакции познакомился с московскими писателями, служившими здесь, — Николаем Сидоренко и Борисом Дайреджиевым, а также с «асом журналистики», как называл его Коровин, пожилым, почти сплошь лысым Борисом Батавиным. Там же, в редакции, он встретился и с моряком, ехавшим с ним от Челябинска до Иркутска, — старшим лейтенантом Андреем Голубенко — фотокорреспондентом газеты, ее ветераном.

Лесняк, общаясь со своими новыми знакомыми, был уверен, что в газете он приживется. Его радовало и то, что он сдружился с Васильевым, который располагал к себе своей душевной простотой, искренностью, готовностью всегда прийти на помощь товарищу, поддержать, развеселить его. Внешне Васильев казался неуклюжим, грубоватым, но в его светло-голубых глазах почти всегда теплилась затаенная улыбка. Волосы русые, редкие, зачесаны набок, лоб прорезают две продольные морщины, когда он говорит, то кажется, что из его уст вот-вот слетит острое словцо или шутка.

Васильев не умеет рассуждать о «высоких материях», но его часто можно видеть с книгой в руках. Михайлу приятно беседовать с ним на житейские темы, видеть в нем умение тонко подметить характерные черты в том или ином человеке, добродушно посмеяться над человеческими слабостями, над чьей-либо напускной манерой или позой. С ним Лесняк чувствовал себя просто и свободно.

Установились у Михайла хорошие приятельские отношения и с Пулькиным, мешковатым и внешне ко всему безразличным, но чувствующим себя в любой компании как рыба в воде. Он, как говорится, за словом в карман не лезет. В нем нет ни позерства, ни рисовки, ни важности, бойцы его любят, потому что командир он деловой, знающий, хотя, может быть, и слишком мягкий.

Лашкова Лесняк не считает своим другом, он — командир и, по выражению Васильева, никого из подчиненных не допускает к себе ближе чем на расстояние вытянутой руки. Он — человек эрудированный, знает классическую литературу, музыку. С первых же дней знакомства с ним Михайлу бросилась в глаза его чрезвычайно богатая мимика. Во время разговора лицо Лашкова часто и резко изменялось: то расплывалось в добродушной улыбке, то выражало иронию, осуждение, то в удивлении вытягивалось, становилось постным. Он умел сдерживать свое недовольство или веселость, редко повышал голос, но коль пообещал кого-либо наказать, то свое слово всегда выполнял. Держался он с подчеркнутым достоинством.

Более же всего Лесняка привлекал и приятно поражал Мещеряков. Новая командирская форма придавала ему особый лоск, а манера держаться, точность высказываний, скупость жеста, по-военному краткие и четкие распоряжения — все говорило о его военном характере. Михайло любовался им и втайне завидовал ему. Порою даже не верилось, что совсем недавно Костя работал землекопом на строительстве Уралмаша, что родился он и вырос в глухом селе, в бедняцкой семье. Наблюдая за тем, как он подходил к командиру, как пристукивал каблуками, подносил руку для приветствия, можно было подумать, что он родился военным.

С ним у Михайла сложились самые сердечные и искренние отношения. Встречались они не часто, но всегда сердечно. Не так давно они вместе были на командирских учебных стрельбах, во время которых у Михайла испортилось настроение — стрелял он неудачно, чем вызвал раздражение комбата. Поэтому, когда командиры после занятий решили искупаться и пошли к бухте, Михайло был молчалив, вяло реагируя на попытки Мещерякова и Ирины Журавской развеселить его.

Лесной теплый воздух был напоен запахами уже привядших трав и цветов, на деревьях кое-где виднелись начинавшие желтеть листья. Костя, сняв фуражку, вытер ладонью капли пота на высоком лбу, шевельнул длинными темными бровями и, осматриваясь вокруг, восторженно проговорил:

— Я влюблен в эту приморскую экзотику. А вы, товарищ комсорг? — И, не ожидая ответа, озаряясь своей белозубой улыбкой, продолжал: — Хочу попросить вас, Ирочка, почаще бывать в моем взводе. Я заметил, что ваше появление благотворно действует на моих бойцов — они за своим внешним видом больше следят, и службу несут исправнее, и веселее становятся. Да что говорить о бойцах? — Мещеряков бросил быстрый взгляд на Михайла. — Вон наш Михайло, истый отшельник, анахорет, которого никакими силами от книги не оторвешь, и он приходит в состояние эйфории при вашем появлении.

Журавская, смущаясь, слабо отбивалась:

— Фантазируете, Константин Григорьевич! Ничего подобного я за Лесняком не замечала.

— Вы недооцениваете себя, — продолжал Мещеряков. — С вашей внешностью и вашей образованностью вы в Древней Греции могли бы стать гетерой, а в современной Японии — гейшей.

Журавская нахмурилась и сказала с обидой в голосе:

— Я не давала вам повода обижать меня.

— Упаси бог, эти слова совершенно безобидны, — удивленно ответил Костя.

— У вас привычка, — продолжала Ирина, — сыпать иностранными словами, смысл которых вы недостаточно себе представляете.

— Ах, вон оно что! — рассмеялся Мещеряков. — Я не считаю, что быть гетерой или гейшей…

— Хватит! — резко сказала Ирина. — И слушать вас не хочу. Михаил Захарович для вас анахорет, а я — гетера. Вообще же — будьте самим собой и не играйте чужих ролей…

— Ого, вы, оказывается, можете быть мстительной, как Медея! — смущенно проговорил Костя. — Хорошо, я замолчу, но прошу понять меня, поверить, что я не хотел вас обидеть. Я просто решил немного развеселить моего друга — Лесняка, вовлечь его в разговор. Он, по-моему, романтик. Я же — закоренелый реалист. Если взять литературные аналогии, то он — Ленский, а я — Онегин. Вам же, Ира, к лицу роль Татьяны.