Наморщив лоб и уставившись взглядом в пол, Василь так энергично задымил самокруткой, что табак начал потрескивать. Медленно выпуская изо рта дым, продолжал:

— Наши люди из этого огненного смерча успели выхватить свои эшелоны с оборудованием. А потом нас и в дороге бомбили — человек двадцать похоронили мы в курских степях. Прибыли в Копейск — есть тут такой городок, в двадцати километрах от Челябинска. Там угольные копи, потому и Копейск. Здесь, на новом месте, монтировали наш завод. Мы прибыли с опозданием, штаты в цехах, которые монтировались, уже были заполнены. Это меня обрадовало: поехал в Челябинск, в горвоенкомат, стал проситься на фронт. А там говорят: не имеем права, вас, как специалиста, забронировал Челябинский завод боеприпасов. Рекомендуем незамедлительно идти к ним. Пришлось приступить к работе. Вскоре приехали ижорские специалисты по производству танков. ЧТЗ выделил два цеха, да еще два новых оборудовали, начали изготовлять отдельные узлы для тяжелых танков — ИС и КВ. Отправляем их на ЧТЗ. Там выпускают ходовую часть, собирают, устанавливают вооружение, передают экипажам и — на запад. Конечно, наша работа ответственная, важная, но я все же добиваюсь посылки на фронт.

Михайлу не трудно было понять брата, однако не верилось, что желание Василя сбудется. Вспомнился отъезд в Ленинград, встреча в Павлополе с братом и Галиной. Она, как легко было заметить, была тяжелой. Михайло даже сказал что-то по этому поводу, а Василь сострил: «Ждем нового пополнения, заверяет, что будет моряк».

Сейчас Михайло с нескрываемой тревогой спросил:

— Что-то ребенка вашего не вижу. Не эвакуация ли виновата?

Василь покачал головой и горестно сказал:

— В эвакуацию обошлось, но все равно ребенок стал жертвой войны.

Он дважды глубоко затянулся дымом, погасил недокурок и каким-то глуховатым голосом продолжал:

— Уже здесь, в Челябинске, Галина родила мальчика — славненького такого, полного. Родила зимой, а холода были свирепые, морозы до сорока пяти градусов доходили. Ветер насквозь продувал наш деревянный барак. Смастерил я нашему Володе — мы мальчика Владимиром назвали — зыбку, поставили у печки, выложили всякими теплыми вещами, какие только у нас были, но это не помогло. На шестнадцатый день Володя простудился, началось воспаление легких и… спасти не удалось.

Михайло молчал. Замолчал и Василь. После паузы брат сказал:

— Хорошо, что ты при Гале не спросил о нем, она до сих пор считает себя виноватой в его смерти. Но кто тут виноват? Война… Весной мы цветы на его могилке посадили…

В это время вошла Галина, и Василь запнулся на полуслове. Она окинула братьев быстрым взглядом и, снимая пальто и платок, весело проговорила:

— Что это вы заскучали? Сидите, как на похоронах.

Василь пристально посмотрел на брата, потом на жену и тихо сказал:

— Да мы… так… вспомнили…

— Вижу, Вася, что ты еще не покормил брата… Ну, я сейчас чай заварю, суп приготовлю.

Михайло развязал вещмешок, начал выкладывать содержимое на стол.

— Ты не очень-то раскошеливайся, — поучительно сказал Василь. — Дорога твоя неблизкая.

— А продаттестат зачем? — подбадривающе ответил Михайло.

И за завтраком, и после, пока Галина мыла посуду, и во время прогулки по Челябинску они говорили об Украине, вспоминали дни своего детства, Сухаревку, Павлополь, Днепровск. И вспоминались им прежде всего приятные, наполненные солнечным светом и радостями дни. Всякие трудности и печали, пережитые ими, отходили куда-то в дальние уголки памяти, и лишь изредка возникали в их воображении, приглушенные тревогой и грустью. Но война и судьба родных, оказавшихся на оккупированной врагом территории, болью отзывались в их сердцах.

— Перед нашей эвакуацией мы получили письмо из дома, — сказал Василь. — Мама писала, что тяжело заболел отец. Что-то у него с желудком и почками произошло. Ты знаешь, Мишко, отец очень давно жаловался на боли в желудке. Олеся наша — она же после десятого класса жила у нас, работала в отделе кадров нашего завода — хотела эвакуироваться с заводом. Но как узнала о болезни отца — решительно отказалась. Мне и настаивать было неудобно. А когда немцы разбомбили станцию Павлополь, и до ночи там раздавались взрывы, и люди бежали, спасаясь от смерти, — мы на следующий день начали грузиться в эшелон, а Олеси не было. Бегал я по всему Павлополю и нигде не нашел ее. Страшно подумать, что она могла погибнуть в том столпотворении.

— Да что ты говоришь? — прервал брата Михайло. — Я же получил от нее письмо. Еще в Энгельсе. Она его написала на мой прежний адрес, а оттуда переправили мне. Сухаревка уже давно была захвачена немцами, уже настала поздняя осень, у нас даже снег выпал. И вдруг — письмо от Олеси. Я так обрадовался, подумал, что она тоже эвакуировалась. Вскрыл конверт, а там письма, не только Олесей, но отцом и матерью написаны. Прочитав их, понял, что писали они уже после вашего отъезда. Так что, Вася, в том огненном водовороте она не погибла. Писала, что поздней ночью из Кочережек пришла в Павлополь, на вашу квартиру, дверь которой была распахнута настежь. Она переступила порог и очутилась в пустой комнате. Голые стены, голые койки. Олеся поняла, что вы уехали на восток. Упала она тогда на проволочную сетку и рыдала, пока не заснула. Проснулась еще ночью и дрожала от страха одна в пустой квартире. Потом пошла на завод — последние заводчане уезжали на грузовиках. С ними Олеся приехала на Донбасс, а оттуда добралась до Сухаревки.

— Ну, спасибо тебе, Михайло, ты словно тяжкий камень снял с моей души, — оживившись, мягко проговорил Василь. — А что с твоей Оксаной? Где она?

— Ничего о ней, не знаю, — после долгого молчания уныло ответил Михайло.

…День пролетел, как одно мгновение. Наступил вечер, и Михайлу надо было собираться в дорогу. Василь и Галина провожали его. На привокзальной площади зашли в фотографию, помещавшуюся в небольшом деревянном домике, и сфотографировались втроем.

Пулькин был уже на вокзале и ожидал Лесняка. Он успел побывать у военного коменданта, узнал, что их могут посадить на поезд, идущий до Иркутска. Мещеряков к условленному сроку не прибыл, и ожидать его было рискованно — поезд мог уйти.

Хлопцы оформили проездные документы и вместе с провожающими подошли к своему вагону.

Лесняки начали прощаться.

— Ну, счастья тебе, Мишко, — сказал Василь. — Хотя бы японцы сидели там тихо. Сейчас они вроде бы не должны лезть на рожон, а впрочем…

— Если заварится каша, я отплачу самураям за твою кровь, будь уверен, — ответил Михайло. Заметив, что его бравада не очень пришлась по вкусу брату, поторопился перевести разговор на другое: — Заметь, Вася, я все время иду по твоим следам. Ты в Павлополь, я — за тобой, ты в Челябинск — и я сюда, теперь и на Дальнем в твоих местах побываю.

— Дай боже, чтоб и в дальнейшем наши пути не расходились.

Семья Лесняков и родня Пулькина стояли на перроне до отхода поезда. Галина изредка утирала платочком глаза, а Василь, в приношенной стеганке, какой-то ссутулившийся, смущенно улыбался, то и дело помахивая серой кепкой.

Поезд тронулся, и Михайло сквозь слезы, как сквозь туман, печально смотрел на брата и невестку.

«Приведется ли нам встретиться? И когда это будет?» — подумал он, отходя от окна.

В вагоне полутемно: в обоих концах его над дверями светятся в плафонах низенькие стеариновые свечи. Слышится приглушенный говор.

Среди комсостава подавляющее большинство — армейские командиры.

Пулькин быстро перезнакомился с соседями по купе, успел побеседовать с ними, затем подошел к стоявшему у окна Михайлу и улыбаясь сказал:

— Ну, теперь мы едем как боги! С комфортом. Не то что в пульмане. Можно там, на верхних нарах, шинельку подстелить и задавать храповицкого. Я сейчас так и сделаю.

Он действительно разостлал шинель на средней полке, мигом взобрался туда и лег. Погодя, повернувшись лицом к стенке, уже сонным голосом проговорил: