— Разбудишь меня, Мишко, на подступах к Иркутску.
Лесняка не покидало тревожное настроение. Уставившись взглядом в окно, за которым стояла сплошная косматая темень, он в воображении своем видел стоявших на перроне Василя и Галину — печальных, со слезами на глазах. На фронте трудно, но не легко и здесь, в тылу. Потом он думал о родителях, об Олесе, пытался представить себе, что они делают в эту минуту, о чем говорят в своей хате, и не мог представить, потому что их, может, уже и на свете нет, и хату фашисты сожгли.
И снова сердце его заныло и сжалось: отчетливо вспомнилось, как в Днепровске на вокзале провожал Оксану. В полдень они стояли на перроне у вагона. В вагоне — военные, они толпились в тамбуре, выглядывали из всех открытых окон. Перед отходом поезда он обнял Оксану и хотел поцеловать, но она почему-то смущенно опустила голову, высвободилась из его объятий и вскочила на ступеньку. Войдя в вагон, протиснулась к окну, улыбнулась ему и крикнула:
— До скорой встречи!
Михайло махал ей на прощанье рукой, пока не проплыл мимо него последний вагон. Поезд ушел, оставив на сердце неприятный, какой-то гнетущий осадок.
Он получил от нее два письма еще в Днепровске, по одному в Ленинграде и Стрельне. Поздней осенью от Оксаны пришло письмо почти одновременно с Олесиным, когда и в Донбассе уже были немцы.
В первых своих письмах между прочим Оксана писала, что она и ее подруги переписываются с ребятами — одноклассниками и однокурсниками, которые уже воюют. «Мы стремимся своими письмами поддержать в них боевой дух» — так она объясняла цель этой переписки. Но почему же тогда в письмах к нему она так скупилась на тепло и ласку?
«Ежедневно жду от тебя письма. Приятно получить его от парня, которого все-таки любишь». Это «все-таки» больно кольнуло его. Или это какая-то девичья хитрость, или Оксана до сих пор не может разобраться в своих чувствах? В такое тревожное и грозное время могла бы быть искренней с ним.
В городе Энгельсе хлопцы давали читать друг другу письма своих любимых, возможно желая поделиться своей радостью, которая, как говорится, разделенная с кем-либо, становится двойной радостью. Как-то и Михайло дал прочитать своему товарищу Оксанино письмо. Прочитав, тот удивленным взглядом уставился на Лесняка, спросил:
— И это — от твоей девушки? Ты извини, но… она же не любит тебя. Не сердцем писалось…
Михайло резко оборвал его. А потом подумал: «Почему я на него так обозлился? Неужели потому, что он сказал правду, в которую я упорно не хочу верить? Не может быть, чтобы она не любила меня. Не может быть!» Он любил Оксану всем сердцем и верил, что их любовь взаимна.
С беспокойными думами поднялся на среднюю полку и лег на шинель. Проснулся от протяжного гудка паровоза. Из-за леса в окно ярко светило солнце.
Поначалу Лесняк часами не отрывался от окна — любовался, впитывал в себя красоту невиданных до сих пор пейзажей, снова и снова восхищаясь безграничностью и величием просторов родной страны. Одно дело — знать эти места по учебнику, и совсем иное — увидеть их собственными глазами. Но постепенно, нагромождаясь, новые впечатления начали его утомлять, к тому же пейзажи казались все более однообразными: степи, луга, леса, озера, небольшие реки.
Через несколько дней хлопцы затосковали, им уже не терпелось поскорее добраться к месту назначения. Но могучий Енисей, на котором стоит Красноярск, поражал своим величием и красотой. Проезжая через мост, не отводили восхищенного взора от широкого водного потока, несшегося со страшной силой, торопясь через гигантские, неохватные просторы куда-то на север, до самого Ледовитого океана.
Прогремели железные фермы моста, и Лесняк воскликнул:
— Вот это действительно река-великан! А скажи, Гена, не вспомнишь ли, чьи это слова: «На Енисее жизнь началась стоном, а кончится молодечеством, какое нам и во сне не снилось!»
Подумав немного, Пулькин смущенно пожал плечами.
Михайло удовлетворенно улыбнулся:
— Вижу, что тебе, отрок, неизвестны эти пророческие слова. А классиков, между прочим, надо знать. Так писал в своих заметках Чехов, проезжая Сибирью на Сахалин по ужасающе разбитым дорогам, на перекладных, на лодках, а кое-где и пешком — как раз в мае, пятьдесят два года назад. Сам факт поездки — это подвиг писателя, а его путевые заметки — выдающееся произведение, которое надо и очень полезно знать. А ровно через семь лет после Чехова, тоже весной, в Красноярске, направляясь к месту своей ссылки, побывал Ленин. Знамениты здешние места.
Дальше, по обеим сторонам колеи, стоял лес. Деревья вроде бы и обыкновенные, но все же более рослые — сосна, береза, пихта. На одних березах только начинали распускаться почки, на других тонкие ветви уже покрылись свежей листвой. Кое-где на буграх и лужайках зеленели травы, пестрели первые голубые, розовые и желтые цветы.
Прошел один час, потом другой, а за окном вагона стеной высились стройные — то темно-рыжие, то коричневые, то почти белые — стволы, а вверху, сквозь ажурные кроны деревьев, светилось голубое небо.
На каком-то полустанке поезд остановился. Лесняк крикнул Пулькину:
— Айда из вагона!
Они бросились к выходу, соскочили на землю. Солнце поднялось уже довольно высоко, на хлопцев повеяло теплым влажным воздухом и густым смолистым запахом хвои. Слышался тихий, ласковый щебет птиц и монотонное жужжание мошкары. Деревья словно застыли — ни одна веточка не шелохнется.
— Даже не верится, что где-то, может, совсем близко от нас разгуливают медведи, шныряют волки и дикие козы, — проговорил Михайло.
— Здесь еще и тигры водятся, — заметил Геннадий.
Как-то необычно мягко прозвучал гудок паровоза, словно и он оберегал покой жителей тайги — зверя и птицы. Лесняк и Пулькин вошли в вагон, и Михайло снова прикипел к окну, а Геннадий сел на нижнюю полку.
— Тебе что — неинтересно? — удивленно спросил Лесняк.
— Эка невидаль — лес. У нас вокруг Челябинска такие же леса. Меня отец сызмальства на охоту брал, а подростком я по ягоды с друзьями ходил. Брусники у нас — видимо-невидимо. За час-полтора полное ведро наберешь…
— А я не только моря, но и леса настоящего до сих пор не видал, — с сожалением сказал Лесняк. — Отец мой в пятнадцатом году воевал в Карпатах. Не мог нахвалиться карпатскими лесами — такая красота. Все мечтал переселиться в лесные края. У нас дома — голая степь…
— А предки твои, судя по фамилии, — лесовики, — улыбнулся Геннадий. — Лес так и тянет вас к себе.
— Все люди — выходцы из лесов, — раздумчиво высказался Михайло и снова уставился в окно.
В полдень поезд прибыл на большую станцию и долго стоял. Сбегали за кипятком, пообедали, напились чаю и подремывали, сидя на нижней полке.
До самого вечера за окном проплывала тайга, сквозь нее поезд мчался и весь следующий день.
…Утром в Иркутске хлопцы вышли из вагона, узнали у дежурного по станции, что отправиться дальше смогут лишь вечером. Погода здесь была хотя и ветреная, но солнечная, и друзья решили побродить по улицам незнакомого города. Даже здесь война давала о себе знать: на улицах было много военных, немало и инвалидов — безногих, с пустым рукавом. Друзья прошли мимо большого дома, где разместился госпиталь. Почти изо всех окон выглядывали раненые: поманило к себе солнышко, поманил теплый свежий воздух.
Лесняк и Пулькин вышли на берег полноводной Ангары, долго сидели на перевернутой вверх дном лодке. По широкой реке проплывали катера, тянувшие за собой низко сидевшие в воде баржи, большие и малые пароходы, на некоторых из них ехали — с музыкой и песнями — в новенькой форме солдаты-новобранцы.
Вернувшись на вокзал, увидели в очереди у билетной кассы Костю Мещерякова. Все трое обрадовались этой встрече и к вечеру уже вместе сидели в вагоне, за окнами которого проплывал город Иркутск. Еще не сгустились сумерки, когда друзья увидели Байкал: по нему катились огромные белогривые волны и бешено обрушивались на берег, вздымая пенистый каскад брызг. Утром, на восходе солнца, Байкал свирепствовал еще сильнее, чем накануне. По своему величию и красоте разгула могучих стихийных сил это было незабываемым зрелищем.
