— Мы сами родом из Больших Сорочинец, что на Псле. Может, слыхали? Отец еще там был пасечником, а здесь, в Лубенском, и меня с юных лет к этому делу приучил. Он знал: нигде нет лучшего места для пчеловодства, чем у нас. Вон там, на востоке, в предгорьях Синего хребта, липы — видимо-невидимо. Да и у нас здесь ее хватает. Когда цветет, воздух как первый выкачанный мед, хоть в чашку наливай… — Лукаво подмигнул и двинулся дальше: — А идите-ка сюда, я вам еще кое-что покажу.

Он повел гостей в конец сада, и Михайло, увидев там небольшой виноградник, даже воскликнул:

— Да не может быть! Прямо как в сказке. В нашей Сухаревке тоже пытались вырастить на выгоне виноградник. Три года бились — ничего не вышло. Вымерзал.

— Вот то-то и оно, — усмехнулся дед Мина. — У нас морозов больше тридцати градусов почти не бывает. А у меня сорта «хасанский Боуса» и «хасанский сладкий» — им и тридцатиградусные морозы нипочем.

Что и говорить — климат здесь превосходный. Хотя в июне и июле часто бывает пасмурно, идут дожди, зато в августе и сентябре дни ясные. Летом могут быть циклоны, тайфуны, но осень — золотая: и теплынь стоит, и зелень буйно-зеленая.

Лакомясь виноградом деда Бобошко, Лесняк подумал, что он охотно остался бы жить в этих благодатных краях, если бы не звала его родная, многострадальная Украина.

Ханкайской низменности, этой миниатюрной приморской Украине, название дало озеро Ханко. Оно самое большое на Дальнем Востоке: его длина, говорят, около 95 километров, а ширина — 65. В озеро впадают тринадцать рек. Одна из них, безымянная, протекает по окраине Лубенского, ее берега славятся заливами и плесами, густо поросшими камышом, осокой и рогозой. Весной и осенью там находят приют и корм тысячи перелетных птиц, среди которых Михайло видел рыжую и белую цаплю, аистов, диких гусей и куликов. Там подлинное царство пернатых.

Недавно Лесняку довелось побывать на берегу залива Углового — на узловой станции Угольная, а также в городе Артеме — центре буроугольного бассейна. Есть там и терриконы и копры, но главное среди них, на равнине и на склонах холмов, — шахтерские поселки, утопающие в зелени садов. Совсем как на Донбассе. Лесняк заметил, что Костя Мещеряков перестал слушать деда, умолк, стал задумчив.

— С чего это ты притих, Костя? В этакой-то красе? — спросил Лесняк.

— Не притих я, — ответил Мещеряков. — Думаю, что с Приморья я теперь никуда не уеду. И приворожила меня не только Софийка, но и места эти сказочные, и люди… Удивительно трудолюбивые, душевно щедрые! Нелегко им было ехать сюда почти с пустыми руками, обживать и создавать эти райские уголки среди дикой природы!

Михайло по-хорошему завидовал Косте. Он замечал, какими влюбленными глазами смотрела на него Софья, как Костя иногда менялся в лице и хмурился, словно боялся потерять свое счастье. Лесняк никогда не порывал дружеских связей с Мещеряковым. Они часто встречались вечерами, ходили вместе в театр или наведывались в Гнилой Угол, к девушкам-медичкам, с которыми поддерживали дружеские отношения. Иногда вместе с ними по выходным дням ходили на берег, купались, бывали на прогулках в лесу.

В тот период в зенитных частях создавались бригады, видимо для улучшения оперативного руководства. Командиром бригады, куда входил полк Остапченко, был назначен подполковник — недавний фронтовик, который взял Мещерякова к себе, на должность адъютанта. В связи с этим у Кости появилось больше свободного времени, и он решил поступить на заочное отделение юридического института. По какому-то предмету ему пришлось сдавать вступительный экзамен Софье Бобошко, работавшей в институте по совместительству. Так они познакомились и быстро подружились.

Нередко Михайло наведывался и на первую батарею, которой командовал Лашков. Замполит Звягин, лейтенант Васильев и сам командир принимали его всегда радушно, и Лесняк уходил от них в хорошем настроении. Как-то после очередного посещения «своих» батарейцев Лашков, провожая его, с лукавством спросил:

— А почему ты, Михайло Захарович, ничего не спрашиваешь об Ирочке Журавской?

— А почему о ней надо спрашивать? — поинтересовался Лесняк.

— Оставила она нас, — сказал Лашков. — Сейчас в политуправлении служит инструктором по комсомольской работе. Как только ты ушел из роты — долго не появлялась. Когда же пришла — мы ее с трудом узнали, так подурнела. Она была очень увлечена тобой, об этом все знали.

— Все, кроме меня, — усмехнувшись, проговорил Лесняк.

— Костя Мещеряков к ней клинья подбивал, — продолжал Лашков, — но вынужден был отказаться от своих попыток. Костя — он парень хоть куда, а, видишь, Иру не покорил… Девушка чистая, принципиальная, умница и хороша собой. Достанется кому-то клад…

Ранее, еще до поездки на фронт, Лесняка раздражали подобные разговоры, унижали его чувства к Оксане. Теперь же, слушая Лашкова, Михайло только добродушно улыбался.

Этот разговор с Лашковым вскоре был забыт. Но однажды в обеденный час Лесняк вышел из редакции, чтобы немного пройтись по Ленинской улице. Миновав ресторан «Челюскин», он заметил, как из парикмахерской вышла девушка и, стуча каблучками, пошла впереди него по тротуару. Чем привлекла она его внимание? На ней — белая трикотажная кофточка и голубая с белыми цветочками легкая юбка, на плечи ниспадали густые, цвета спелой пшеницы, волосы. Ветерок играл подолом ее юбки, словно хотел показать прохожим красоту и стройность ее ног. Михайло ускорил шаг, с интересом глядя на идущую впереди девушку. Она, услыхав позади себя торопливые шаги, пошла быстрее, потом побежала к подходившему к остановке трамваю. Легко вскочив на подножку вагона, оглянулась. Увидев Лесняка, словно застыла на мгновение, но входившие в вагон пассажиры оттеснили ее внутрь салона. Михайло обмер — он узнал Ирину Журавскую. Вагон тронулся, а Лесняк все еще стоял и смотрел вслед удаляющемуся трамваю. Как она смотрела на него! На миг в ее расширенных глазах было удивление, затем оно сменилось горечью и укором. Но почему ее горечь и укор вдруг переполнили его сердце такой бешеной радостью? И почему она не в военной форме? Может, вышла замуж и уже демобилизовалась?

Подумав об этом, Лесняк ощутил неприятный холодок в сердце.

…Предавшись воспоминаниям, не заметил, как задремал, а проснулся от каких-то неопределенных звуков. Прислушался и, посмотрев в ту сторону, откуда раздавалось раздраженное фырканье, мгновенно вскочил на ноги и потянулся рукой к кобуре. По краю лесной опушки, в густой траве, пробегало стадо диких свиней. «Не хватало еще встретиться с ними здесь один на один!»

Постояв, пока эти опасные жители края пройдут, Лесняк поднял китель, сумку и вышел на дорогу. К вечеру он пришел в поселок Посьет, разыскал находившийся на окраине дом из красного кирпича, в котором помещались штаб зенитного артдивизиона и казарма. Как водится, поговорил с замполитом, побывал на одной из батарей, побеседовал с командирами и бойцами, а утром следующего дня наблюдал за учебными стрельбами другой батареи. Во второй половине дня, пообедав, отправился во Владивосток на попутном судне. Блокнот его пополнился фактами, которых хватит на несколько интересных информации, на корреспонденцию и еще — на очерк об учебных стрельбах в Н-ском подразделении.

Вечерами из редакции Михайло торопился на Морскую улицу — в свою узкую комнату, находившуюся на первом этаже старого трехэтажного дома, который тылами выходил на просторный двор, постоянно увешанный сохнувшим после стирки бельем.

В комнатку с трудом втиснулись две койки, стол и два стула. Возвращавшегося из редакции Михайла часто встречал его соквартирант — Борис Батавин. Опустив светомаскировочную штору на окне, включив электролампу, в одной майке, в стареньких шароварах и в истоптанных полуботинках, Батавин, поставив на стол электроплитку и несколько жестяных — литровых и трехлитровых — банок из-под американских консервов, священнодействовал над дополнительным домашним ужином: варил в мундире купленный на рынке картофель и жарил на старом сале свежую кету или камбалу. На батавинской почти облыселой голове полукругом стояли реденькие и тоненькие, как паутинки, белые волосы, из-под косматых седых бровей ласково смотрели когда-то голубые, а сейчас выцветшие глаза. Он всегда по-отечески приветливо встречал своего юного соседа-жильца, порою, правда, с деланной строгостью спрашивал: