Месяца два Лесняк старательно готовился к каждой лекции по физике, потом утратил к ней интерес.

…Павлополь — тихий и чистый городок, весь в зелени. Каждый вечер в саду «Химик» играл духовой оркестр и на круглой деревянной площадке танцевала молодежь. Как раз входили в моду фокстроты, и Михайло, глядя на танцующих, которые бешено кружились и отчаянно изгибались, испытывал неловкость: он считал эти танцы непристойными. Молодые парни-модники ходили в необычно коротких пиджаках и длинных, широких, как юбки, брюках. В саду и на улицах молодые люди пели:

В субботние и воскресные вечера чуть ли не все жители городка выходили на берег реки Волчьей, в старинный парк. Люди прогуливались там по узким аллеям или сидели группами на траве под высокими берестами и дубами, закусывали с вином или водкой, пели и танцевали под музыку гармоник и баянов.

В один из таких воскресных дней Михайло также прогуливался по аллеям парка, любовался природой и гуляющими людьми. Кто-то окликнул его из группы, разместившейся под деревом:

— Михайло-о! Иди к нам!

Приглашал его полный однорукий человек Варнавий Лепеха, работавший ранее счетоводом в сухаревской кооперативной лавке. За какие-то махинации его уволили. Теперь он уже третий год жил в Павлополе, работал статистиком в райконторе.

Варнавий удивленно уставился в Михайла маленькими, посоловевшими глазками:

— Каким ветром? Учишься здесь? В техникуме? Ты смотри! А недавно был вот таконький, ну как головастик. Соседи! Слышите, соседи? И ты, Мотря! Это же Михайлик, землячок мой. Студент. Вот как!.. Мишко, может, выпьешь с нами чарку? Нет? Ну, вольному воля, спасенному рай.

Мотря Лепешиха, жена его, молодая, тоже полная, рыжая и конопатая, сидела опершись спиною о ствол дуба и, вытянув ноги, недовольно посматривала то на парня, то на своего мужа.

— Ты заходи, гостем будешь! — вел далее Варнавий. — А что? Василь знает, где мы живем, заходил недавно, вольному воля… Мотря, приглашай Михайла!.. Какой ни есть — землячок.

— Ну чего ты к ребенку привязался как репей, — крикнула мужу Мотря. — Его, может, товарищи ждут. Выпил лишнюю рюмку, теперь начнешь колобродить.

— Молчу, молчу! — быстро капитулировал Варнавий и виновато улыбнулся «землячку»: — Домашний прокурор, вынужден повиноваться…

Отходя от них, Михайло услышал сердитый голос Мотри:

— Там уж такая нищета, такая нищета, а видишь — обоих сыновей учат!

«Скорее вы треснете, нежели я к вам приду!» — со злостью подумал Михайло.

Василь жил в одной комнате с Борисом Добровым. Добров очень нравился Михайлу. Да что там нравился, паренек просто был влюблен в него. Борис невысок ростом, ладно скроен, крепкий, потому что занимается спортом. Не раз Михайло видел, как он крутил «солнце» на турнике. Но его, беднягу, мучила малярия. Когда начинался приступ, Добров не ходил на занятия, лежал несколько дней под одеялами и пальто. Однако после выздоровления каждое утро непременно обливался ледяной водой.

Быстрый взгляд вдумчивых глаз и глубокая складка между бровями над прямым носом придавали его лицу мужественность, его точные, словно выверенные движения говорили о хорошей физической подготовке и смелости.

Он действительно был смелым. В этом Михайло убедился, когда на студенческом собрании услышал его горячее выступление, в котором он критиковал неполадки, допущенные дирекцией в организации производственной практики студентов. Замечания его были продуманными, деловыми, иногда едкими. Он говорил энергично, порою резким движением головы откидывая набегавшие на лоб пряди пшеничных волос. Михайло слушал его с внутренним восхищением. Особенно привлекало в Борисе отсутствие какого-либо позерства. Добров любил книги, многое знал, во всем был предельно честен, любил друзей, но нередко бывал и застенчив, как девушка.

Искренняя дружба Доброва с Василием еще выше поднимала его в глазах младшего брата. «Борис не станет дружить с кем попало, — думал он с гордостью. — Значит, и Василь солидный вес имеет».

…В конце ноября выпал первый снег, начались морозы. Зимой студенческая жизнь впроголодь становилась еще несноснее.

Как-то вечером грустный и усталый Михайло сидел на своей койке в старом залатанном кожушке, бездумным взглядом уставившись в пол. В такой позе и застал его внезапно вошедший Василь и сразу бодрым голосом спросил:

— Что задумался, казак?

Михайло пожал плечами, не зная, что ответить брату.

— Не ужинал, что ли?

Младший брат с надеждой посмотрел на старшего:

— И не обедал.

— А что, талоны кончились? И денег нет? — И рассмеялся: — Я тоже, брат, не обедал и не ужинал, и в карманах ветер гуляет. Но не унывай, через день — стипендия.

Добров приоткрыл дверь своей комнаты и, услышав этот разговор, рассмеялся:

— Да вы, я вижу, братья-юмористы!

— Без юмора, Борис, студенту не прожить, юмор прибавляет калорий, — живо откликнулся Василь.

Михайло усиленно втягивал носом воздух: откуда-то доносился дурманяще-приятный, беспощадно-раздражающий запах копченой рыбы. Откуда бы ей взяться в общежитии? «Может, у меня начинаются галлюцинации?» — в страхе подумал он. Совсем недавно Михайло вычитал в какой-то книге о галлюцинациях у голодающих.

— Ну, что мне с вами, с непутевыми, делать? — загадочно улыбнулся Добров. — Не помирать же вам голодной смертью…

— Не томи, Борис! — сказал Василь. — У кого-то рубль выцыганил? Признавайся.

— Рубль? — расхохотался Добров. — Ну-ка, загляни ко мне. — Он отступил от двери, шире раскрыв ее. И тут Лесняки увидели лежавшие на столе три белых калача, рядом, на расстеленной газете, порезанную мелкими кусочками копченую рыбу и еще какие-то пакетики. Михайло равнодушно посмотрел на все это: ему не верилось, что еда эта настоящая.

— Вот чертова душа! — обрадовался Василь. — Что же ты раньше не сказал?

— Ты тоже хорош, — упрекнул Василя Добров. — Часа два назад я с почты приволок посылку, брат из Москвы прислал. Все на стол выложил, хожу, чертыхаюсь, поглядывая на эту роскошь, а ты запропастился где-то. Теперь все в порядке, налетай, братва! А ты, Михайло, чего стоишь? Снимай кожушок да садись к столу.

Это было похоже на сказку.

Новая обстановка, новые люди, первые трудности в самостоятельной жизни и тоска, изо дня в день тоска по дому. Письма от родных приходили редко. В них писалось обо всем: кто умер, кто женился, сколько хлеба получили на трудодень, как ест и растет поросенок, купленный поздней осенью, и чья корова уже отелилась. Обо всех сухаревских новостях писали, только о Настеньке никто не догадывался упомянуть. Как там она? Поправилась ли ее мама, или все еще Настенька привязана к ее постели? Написать бы ей, но как-то боязно: а вдруг письмо попадет в руки к дядьке Сакию, а тот посмеется и Настеньку пристыдит? Или скажет отцу: «А твой меньшенький моей дочке уже письма пишет. Смотри каким взрослым стал!» Вот если бы Настенька догадалась да сама отозвалась. Она ведь у Олеси может порасспросить о нем, да написать хотя бы коротко о себе.

Несмотря на то, что Михайло жил впроголодь, однако ростом уже стал Василя догонять. Тот удивлялся:

— Ты на воде сидишь, а растешь как на дрожжах.

— Да ты взгляни, какие у него кулачищи, — добавил Добров. — Как у дебелого хлебороба. Это хорошо, Михайло, нам тяжелые кулаки еще пригодятся. Мы живем в трудное и сложное время. Да еще в такое горячее! Будут большие бои! Так что не лови ворон, Михайло, готовь свои руки для доброго и трудного дела…

— И не забывай, что к сильным рукам еще и светлая голова нужна, — заметил Василь. — Интересовался я твоими оценками. Хвалиться, как говорят, нечем. В мастерской слесаришь хорошо, гайки нарезать умеешь, за обрубку охотно берешься, а к теории и лабораторным занятиям что-то тебя не влечет…