— Бессовестный! Чтобы ноги твоей не было в нашей комнате! И Жежериной тоже.

Дневник упал на пол. Тася выбежала из кубовой. Андрей только и успел крикнуть:

— А я здесь при чем?

Кто-то из хлопцев уже поднял дневник и начал громко читать. Обесславленный Матюша выхватил тетрадь из рук читавшего и стремглав выбежал из кубовой.

А в один из весенних дней Добреля, разыскивая позарез нужный ему Андреев конспект, гвоздем открыл его чемодан и на дне, под газетой, нашел тетрадь с выписками, а также рукопись пьесы. На обложке тетради было крупными буквами написано: «Гамбургская драматургия». Вся тетрадь была заполнена выписками из этого произведения. Рукопись пьесы была озаглавлена — «Красные воробьи», драматическая поэма в трех действиях. Главные герои — бывший горняк, а ныне студент Антон Жагучий и студентка Тася. Название «Красные воробьи» должно было означать, что действие происходит в Кривом Роге, где от рыжей пыли не только листья на деревьях, но и воробьи окрашены в красный цвет.

Андрей старательно скрывал от Добрели, что и он «пописывает». Поэтому раскрытие тайны страшно разозлило его. Он два дня не разговаривал с Матюшей, даже бегал к коменданту с просьбой о переводе его в другую комнату. И только на третий день сменил гнев на милость. С тех пор Андрея стали называть «Гамбургской драматургией».

Это было в начале июня. Андрей пообещал Радичу и Лесняку достать билеты на литературный вечер. На следующее утро друзья зашли в его комнату. Андрей лежал одетым на койке, лицо было прикрыто кепкой.

— Он еще спит, лодырь! — с возмущением сказал Радич.

Из-под кепки Жежеря продекламировал:

— «У нас, в саду любви, не гаснет лето…» Говори с ходу, Зинь, чье стихотворение так начинается?

— Кажется, Брюсова, — с некоторой растерянностью сказал Радич.

— Брюсов перевел его. Автора же этого стихотворения надо знать, невежда: Верхарн — звезда первой величины.

— А я и забыл, что ты помешался как раз на Верхарне, — ответил Зиновий. — Собираешься и сам писать стихи?

— Исключено, — решительно, не снимая с лица кепки, проговорил Андрей. — Когда слушаю твои и Лесняка стишки — челюсти сводит. — Сняв с лица кепку, сделал вид, будто очень удивился: — О, и ты здесь, Мишко? Извини, я не хотел тебя обидеть. Но поймите: Верхарн — и вы…

У литфаковцев в то время вошло в моду «открывать» для себя писателей. Первым открытием стал для них Есенин. Хлопцы пленяли своих однокурсниц, декламируя его «Персидские мотивы». Однажды кто-то из студентов восхищенно декламировал Блока. Мало знакомый с его творчеством Добреля пренебрежительно заметил: «Что с него возьмешь? Символист». Ему тут же ответили:

— Лопух! Пень трухлявый! А еще стишки кропает…

Обиженный Матюша взял в библиотеке томик этого поэта и вскоре «открыл» для себя потрясающую лирику Блока.

Летом сорокового года Литва, Латвия и Эстония вошли в состав СССР. Арвид Баград к тому времени был председателем Краснянского райисполкома. Он заехал по служебным делам в Заслучаны и выбрал время, чтобы повидать Радичей. Выйдя из машины и увидев у ворот Зиня в белой майке и с закатанными штанинами, шедшего домой с рыбалки, Баград неистово закричал:

— Зинь! Слыхал новость?! Пришел праздник и на нашу улицу: Латвия отныне — советская!

— Вот это весть! Радуюсь за вас! — сказал Зинь, крепко пожимая и долго тряся руку Арвида Баграда.

Сидя у хаты на завалинке, они долго обсуждали радостное событие.

— Недаром же мне двадцать лет кряду снился родной край. Только во сне я мог бывать в нем. И лишь сейчас понял, почему в каждом сне виделся мне наш старый домик на Рижской улице в Мушпилсе, на берегу реки Мемеле: подсознательно я все эти годы жил там, рядом с матерью и со всей нашей родней.

— Скоро поедете туда, — заверял разволновавшегося Баграда Радич.

— Признаюсь тебе, Зинь, — сказал Арвид, — я ни на один день не разлучался с нашим славным Райнисом. — Он передал Зиню обернутую в газету книгу: — Дарю тебе томик его стихов и прошу запомнить, что отдаю тебе, может, самое ценное и дорогое, что до сих пор имел.

Это был маленький сборник стихов Яниса Райниса, изданный в русских переводах в двадцатые годы. Произведения великого латышского поэта сразу захватили Радича.

Стихи Райниса — это мужественная поэзия борьбы, по духу она близка поэзии Леси Украинки. Только стойкий революционер мог после поражения революции девятьсот пятого года так пламенно призывать к борьбе, как Райнис в стихотворении «Грядущее»:

Хлопцы искали новых знаний, стремились к ним. Университетские лекции разбудили в них такую неуемную жажду знаний, что им хотелось непременно знать все из тех духовных ценностей, которые создало человечество с древнейших времен и до наших дней.

…Однажды Кажан спросил Радича, бывает ли он на литературных «средах», то есть на занятиях литературного объединения при редакции областной газеты. Тот отрицательно покачал головой.

— Напрасно, — заметил Кажан. — Там писатели и начинающие литераторы собираются два раза в месяц. Не всегда на этих «средах» беседы и дискуссии бывают, как говорится, на уровне, многое отдает провинцией, но все же это, так сказать, живой литературный процесс…

Поскольку Жежеря знал все ходы и выходы, Радич и Лесняк уговорили его пойти на одну из таких «сред».

Собирались литераторы в уютном редакционном зале заседаний. На длинном и широком столе, застланном белой скатертью, стоял самовар, десятка два стаканов, на блюдцах — печенье. Обстановка — почти домашняя.

Попав с мороза в теплынь, увидев роскошную мягкую мебель и со вкусом одетых людей, Зиновий и Михайло растерялись. Они заняли места в сторонке, у окна, а Жежеря, как в своем общежитии, сел к столу и налил себе полный стакан горячего ароматного чая. Аппетитно хрустнуло печенье на его зубах. Друзья завидовали ему и все же испытывали некоторую неловкость от такого бесцеремонного поведения товарища. Однако на Жежерю никто не обратил внимания, и он уже дважды взывал к своим друзьям:

— Да не робейте же, как казанские сироты, грейтесь чайком!

После второго приглашения они несмело подошли к столу, сели рядом с Андреем. Но наливать чай не решались.

На этой «среде» обсуждался роман Шолохова «Тихий Дон» — только что вышла его четвертая книга. Как раз выступал известный в Днепровске литератор. Друзья знали, что он был гостем Первого съезда писателей, видел Горького, Фадеева, Шолохова, даже сфотографировался с ними в большой группе литераторов, в центре которой сидели Горький и Ромен Роллан. Среднего роста человек с высоким лбом, с совершенно лысой головой, но, судя по виду, еще крепкий, в клетчатом, добротного сукна костюме, с роскошным «писательским» шарфом на шее. Он говорил уверенно, образно, нередко пользовался афоризмами, проявляя при этом солидную эрудицию. Он называл Шолохова — и друзья впервые это услышали — великим и гениальным художником.

— Да, гениальный писатель! Это уже очевидно, — повторил он.

Но вот встал другой известный писатель. Он тоже соглашался, что Шолохов — гениальный художник, но оспаривал многие тезисы предыдущего оратора, видел большие удачи писателя совсем не в том, в чем усматривал их его оппонент. Теперь Михайло и Зиновий были полностью согласны с доводами выступавшего, даже отдавали ему преимущество, восторгались его эрудицией, железной логикой мышления. Затем выступил профессор Геллер. Он почему-то разделял мысли обоих ораторов и весьма деликатно, с извиняющейся улыбкой отклонял какие-то суждения в их выступлениях, сомневался в достоверности и точности определений. И теперь уже Геллер казался хлопцам мудрейшим из эрудитов. К тому же видно было, что авторитет профессора здесь беспрекословный.