От этих слов Андрея у Михайла словно потеплело на душе. Он с благодарностью посмотрел на товарища. А тот резко схватил Лесняка за руку, рванул на себя, да с такой силой, что оба чуть-чуть не упали. Мимо них, разбрызгивая загрязненный мокрый снег и подскакивая на выбоистой мостовой, промчался грузовик. Побледневший, испуганный Жежеря чертыхнулся:
— Какой-то психопат за рулем! Чуть не сбил тебя. Тьфу! Подожди, постоим немного. Сердце зашлось…
Михайло не видел, какая опасность угрожала ему, и, глядя на потрясенного Андрея, лишь глупо улыбался. Ему вспомнилось, как мать, провожая его в город, часто приговаривала: «Да смотри берегись там машин, а особо — трамваев». Он все время хочет спросить у нее, да забывает — почему особо трамваев.
Жежеря, слегка прикрыв глаза, рассуждал вслух:
— Сколько раз каждому из нас приходится слышать от разных людей: «Был на волосок от смерти», «Смерть уже взмахнула надо мною крылом», «Одной ногой уже стоял в могиле» и так далее, без конца. И это не просто слова. Человеку, даже нашего с тобой возраста, не раз случалось бывать на шаг от смерти. Но мы вскоре забываем это страшное мгновение. Возможно, потому забываем, что человек, пусть подсознательно, стремится к бессмертию и верит в него. А поскольку это нереально, он делами своими стремится обессмертить хотя бы имя свое.
Прошли несколько минут молча. Жежеря, будто и не было паузы, продолжал:
— Видимо, каждый, кто побывает на краю могилы, становится большим жизнелюбом. Я, к примеру, чуть не помер. После десятого класса работал в забое, стал рудокопом. Однажды осенним утром оборвалась клеть, и я с несколькими горняками был обречен на верную смерть, но, к счастью, клеть заклинило. Она застряла в стволе, и я отделался сотрясением мозга. А спустя месяц на нашей шахте перед концом смены произошел обвал. Меня одного засыпало в небольшой вырубке. Попытался выбраться из-под породы, но потерял сознание. — Жежеря бросил взгляд на собеседника и продолжал: — Ничего не помню — пришел в себя уже в больнице. С поврежденным позвоночником, в гипсе, пролежал около года. Я с малых лет любил читать. А побывав, можно сказать, на том свете, ухватился за книги двумя руками. Как никогда захотелось жить. Рассуждал так: «Мне второй раз подарена жизнь. Я не имею права прожить ее бесцельно». Но кто скажет, как надо жить? Вот и набросился на книги. Делал выписки, заучивал на память стихи, целые поэмы, не говоря уже об афоризмах и крылатых выражениях. — Он иронически улыбнулся: — Доверху набил ими свою дурную голову. Однако не только читал, выбирал время для размышлений над прочитанным. Вот я и говорю: откуда мне знать, каков мой путь — длинный или короткий. Правду говорил Николай Островский, что надо спешить, потому что всегда какая-либо нелепая случайность может прервать твою жизнь. Но ведь может вспыхнуть и война… — Андрей на какое-то мгновение умолк. Затем с глубоким, таким необычным для него вздохом проговорил: — Война, Мишко, не за горами. И будет она очень тяжелой. Не все из нас уцелеют. Живи, друг, пока жив, и смотри на мир веселее. И Зиня развороши. Киснуть вам рановато… И причин нет.
Они приближались к трамвайной остановке, и как раз к ней подходил трамвай. Вдруг Жежеря хлопнул себя ладонью по лбу:
— Стой! Мне же надо по делу к знакомым… Держи, Мишко, хвост трубой!
Вскочив на ходу на подножку вагона и повернувшись к Лесняку, приветливо помахал рукой.
Глядя вслед удалявшемуся другу, Лесняк тоже поднял руку и улыбнулся. Он с благодарностью подумал, что Андрей только для этого разговора шел с ним почти через весь город. Никогда раньше Жежеря так доверительно не беседовал с ним, и Михайло после этого проникся искренним уважением к Андрею.
Но и здесь Жежеря остался самим собою, бросив интригующее: «Мне же надо по делу к знакомым». Этим он намекал на то, что у него в городе якобы есть девушка, к которой он захаживает каждый вечер. Хотя все уже знали, что никакой девушки у него нет, что Жежеря просиживает вечера в одном из парткабинетов за книгами, а возвращаясь в общежитие, делает вид, что скрывает какую-то свою интимную тайну. Об этом рассказал его дружок Добреля, пронюхавший, куда после занятий ходит Андрей, и с беспощадностью молодости раскрыл перед всем общежитием его тайну. Но, несмотря на это, Жежеря продолжал свою игру в таинственную неизвестность.
Такое поведение Андрея, как позднее понял Лесняк, имело свою причину. Теперь, чаще посещая комнату, в которой жили Добреля и Жежеря, Михайло замечал многое такое, на что раньше не обращал внимания. Нередко Андрей лежал на своей койке в одежде, бывало, что и спал в костюме. Это относили за счет одних из его чудачеств. Михайло же знал, что после обвала в шахте и повреждения позвоночника Андрей очень уставал, а поясница не выдерживала холода — болела.
У Жежериной койки на стене висела большая, оборванная по краям цветная фотография. На ней — золотоволосый Жежеря в расстегнутой безрукавке золотистого цвета. Ироническая улыбка светится в его почти золотистых глазах, квадратное лицо, оттопыренные уши, раздвоенный подбородок, две поперечные борозды на лбу, рыжие брови. Он не был красавцем…
Добреля советовал ему:
— Ты бы взял под стекло этого непризнанного гения.
Жежеря отвечал:
— Я рожден не для рамок.
— Не понимаю, зачем выставлять напоказ такую противную рожу? — не унимался Добреля.
— Потому что каждому, даже такой уродине, как ты, Матюша, своя физиономия кажется божественной. Уже давно замечено: для сынов рода человеческого, а не только для женщин, наиболее привлекательная поверхность на земле — человеческое лицо. Это во-первых; во-вторых, я хочу постоянно видеть свои физические недостатки, чтобы с непрестанным энтузиазмом заботиться о своей духовной красоте. Есть и в-третьих: когда мои физические недостатки чаще будут мозолить тебе глаза, ты перестанешь совать в них свой нос и у тебя появится время для оценки моей духовной высоты. Усек?
— Тебя только задень, — смеялся Матюша, пританцовывая возле стола, выбрасывая в стороны то одну, то другую ногу в никогда не знавших мази ботинках. — Ты тут же лекцию прочитаешь. А между тем ты не так уж и редко сам себе противоречишь: сегодня утверждаешь одно, а завтра — прямо противоположное.
— Это, да будет тебе известно, свидетельство внутренней гибкости, — ответил Андрей. — Философы давно потеют над вопросом: не больше ли пользы приносит дух противоречия, нежели дух единства? Слыхал ты хоть краешком уха о единстве противоположностей, а? Учи, брат, диалектику…
— Тебя послушаешь — с ума сойдешь.
Жежеря примирительно произнес:
— Англичане говорят: чтобы сойти с чего-то, надо иметь это что-то.
Так жалили друзья один другого. Иногда казалось: вот-вот за грудки схватятся. А они неожиданно переходили на ласковый, мягкий тон, чтобы через какое-то время снова соревноваться в остротах. Их игра была артистической, порою даже виртуозной. Поэтому, когда вдруг возникали и откровенно драматические ситуации, они воспринимались как удачно разыгранные.
Одна из них произошла после зимних каникул.
С осени Жежеря и Добреля повадились в одну из комнат, где проживали девушки. Хлопцы догадывались, что кто-то из друзей влюбился, но кто из них — не знали. Андрей уверял, что влюбился Матюша и один не решается идти к девушке. А Добреля утверждал обратное.
— Я всего лишь сопровождаю Добрелю. Он не уверен в своих силах, — говорил Жежеря. — Я же убежден, что как кавалер я неотразим. Захочу — любую девушку приворожу.
Ошеломленные такой хвастливой самоуверенностью, студентки решительно протестовали. Правда, они любили слушать неистощимого на остроты Жежерю. Интересовал их и Добреля, поскольку писал стихи, которые иногда печатались в университетской многотиражке.
Даже Андрей не знал, что Матюша вел дневник, которому поверял самые тайные чувства и размышления. Дневник он прятал в чехле своего матраца. Там оставил его и на время каникул. Пока студенты отдыхали, в общежитии все постели приводили в порядок — стирали, дезинфицировали. И надо же было случиться такому: Матюшин чехол, а с ним и дневник попали в комнату девушек, которых Добреля и Жежеря частенько навещали. Девчата узнали, что двое друзей были влюблены в одну и ту же студентку — скромную, молчаливую Тасю. Эта низенькая ростом, щупленькая девушка с тоненькими косами и большими серыми глазами поначалу растерялась, когда услышала, что Матюша называл ее нежнейшими словами, величал юной принцессой, степной царевной и милой лесной русалкой. Добреля записывал в дневник и свои сны. Теперь девушки знали, какой рисовалась Матюше в его снах их «тихоня» Тася, и начали поддразнивать подругу то принцессой, то русалкой. Кончилось тем, что девушка, встретив в кубовой Матюшу, при всех бросила ему в лицо его дневник и в сердцах крикнула:
