«Не могу! Не могу! — кричала в нем гнетущая тоска. Слезы начали затуманивать глаза. — Почему я должен здесь сидеть? За что я должен страдать здесь? Пусть отпустят домой!»

Он стал подниматься вверх по лестнице, остановился на уровне второго этажа. А дом стоит на возвышенности, и кругом — сколько видит глаз — зеленое море леса. Может, Михайлик надеялся с этой высоты увидеть свою Сухаревку? Может быть, и так.

Но это однообразное море зелени, и палящее солнце, и тишина утроили его нетерпение: «Домой»!

Откуда и смелость взялась. Натянув на себя все еще влажные штаны, пошел к маленькому домику, стоявшему вдали от основных строений, под кронами старых берестов. В нем жил начальник пионерлагеря — высокий человек с рыжей кудрявой головой и добрыми серыми глазами.

— Что скажешь, дружище? — ласково спросил он, когда Михайлик остановился на пороге.

Кроме начальника в комнате была пионервожатая и еще какая-то женщина, высокая и стройная, в голубом платье.

— Отпустите домой, — глухо проговорил Михайлик.

— Домой? — удивился начальник.

Кто-то из женщин рассмеялся:

— Чего это вдруг?

— Домой хочу… Не могу здесь…

— А почему ты не в постели? — строго спросила пионервожатая. — Вот еще наказание.

— Я не умею спать днем.

— Так почему же тебе захотелось домой? — подошла к Михайлику женщина в голубом платье. — Ведь для пионера высокая честь находиться в нашем пионерском лагере. Здесь собрались лучшие ученики области.

— А я не лучший! — попытался Михайлик ухватиться за спасительный аргумент. — Я не знаю, за что меня сюда… Я сливы воровал в тсозовском саду. Это вам и Пастушенко подтвердит…

— Вот вам, пожалуйста! — вскрикнула пионервожатая. — Я с первого дня взяла его на заметку, у меня глаз верный. Ходит нахохлившись, смотрит на всех исподлобья. Сразу видно, что за птица. На пруду — подумать только! — разделся догола…

— Погодите, погодите, Кира Порфирьевна, — спокойно, но твердо прервал ее начальник и обратился к Михайлику: — а где твои трусики?

— Да о каких трусиках разговор? — воскликнула та, что в голубом платье. — Ребенок из села…

— Ну и что? — не унималась пионервожатая. — Дома ведь знали, куда посылают…

— Эх, Кира Порфирьевна! — укоризненно проговорила женщина в голубом платье и обратилась к Михайлику: — Тебя, скажи, Михайликом звать? Прекрасно, а я — Надежда Гордеевна, инструктор обкома комсомола. Вот мы и познакомились. Я тебе обещаю: завтра у тебя тоже будут трусики. Мы с начальником лагеря едем в город. Он их тебе и привезет. И ты будешь, как все, купаться и загорать… И не наговаривай на себя — ты же хороший пионер…

Она так ласково говорила с Михайликом, так приветливо смотрела ему в глаза, что на сердце у него потеплело.

— Обещай, что больше не будешь проситься домой, — сказала она. — Ты скоро привыкнешь, обживешься, а придет срок отъезда — не захочешь расставаться с лагерем. Ну, соглашайся, Михайлик…

Михайлик неохотно согласился.

На следующий день начальник лагеря привез Михайлику не только трусы, но и штаны, и сорочку, и ботиночки.

Паренек повеселел. Кира Порфирьевна подобрела к нему. Появились у Михайлика и друзья в пионерлагере. И все же, когда он возвращался домой, не утерпел — от станции почти всю дорогу бегом бежал: хотел поскорее увидеть свою хату, свою родню. Только войдя в село, пошел медленно, как и полагается человеку, возвратившемуся из дальних странствий.

Не в воображении, не из книг, а собственными глазами увидел он теперь большой, реальный мир, простиравшийся за пределами Сухаревки и Водяного, мир, в котором ему предстояло искать свою долю.

Василь уже заканчивал техникум, и каждый приезд его домой на летние каникулы был праздником в семье Лесняков. Этим летом он приехал в белом костюме и белых парусиновых туфлях. Его приезду вдвойне обрадовался Михайлик, окончивший к этому времени семилетку и размышлявший о своей дальнейшей учебе.

Многие одноклассники Михайлика (теперь все называли его Михайлом) подавали заявления в педтехникум, в горно-промышленные училища, подумывал и он о педтехникуме. Однако мать настаивала, чтобы Михайло шел вслед за братом.

— Хоть в одном городе жить будете, — говорила она. — Василь старше, он тебе за отца, Мишко, будет. И нам спокойнее…

Василь также советовал брату поступать в Павлопольский химико-механический техникум, то есть туда, где он сам учится. Михайла не очень-то привлекали точные науки, однако любовь к старшему брату, желание быть рядом с ним в конце концов взяли верх: он послал документы в Павлополь и начал готовиться к вступительным экзаменам.

А Настенька решила пока не подавать в техникум. Вынуждена была оставаться дома: у нее тяжело болела мать. В разговоре с Михайлом Настенька будто между прочим сказала:

— Отец с утра до вечера на работе. Не могу же я оставить маму без присмотра. Тебе, Мишко, скоро в армию идти — надо торопиться с учебой, а я еще успею.

Настенька очень изменилась: из тоненькой, как тростинка, девочки она как-то сразу выросла, округлилась, повзрослела, выпестовала пышные волосы, а над бровями, ниспадая на лоб, появились завитушки. Под взглядами парней она теперь опускала ресницы и щеки ее покрывались румянцем.

По вечерам, когда отец возвращался с работы, Настенька выходила за ворота, где ее ждал Михайло. Часами, не скрывая своих помыслов и волнений, они говорили о школе, с которой теперь уже навсегда расстались, пытались представить себе, как сложится жизнь у них и у школьных друзей. Когда случайно Михайло касался ее руки, его сердце наполнялось необычной трепетной радостью. По воскресеньям они вместе ходили к железнодорожной посадке, где собиралась молодежь всего села: играли на зеленых лужайках в мяч. Иногда девушки собирали цветы и сплетали венки, садились на траву в круг, весело разговаривали или пели, а парни забирались на деревья, качались на гибких ветвях, порою боролись, меряясь силой. Домой возвращались утомленными и счастливыми. Как только Михайлик вспоминал о том, что вскоре, и, может быть, надолго, придется расстаться с Настенькой, ему становилось грустно. Он уговаривал и Настеньку поступить в Павлопольский техникум, и она обещала ему, только не в этом, а в будущем году. Парень верил, что так оно и будет (иначе и быть не могло!), и это его успокаивало.

В начале августа он поехал в Павлополь и успешно сдал экзамены. В техникуме у него появилось много новых друзей. Все они — сельские хлопцы. Те из них, которые жили в ближних селах — Вязевках, Лиховке, Хащевом и Никольском, один раз в две недели ходили к себе домой и приносили домашние харчи. Учащихся, прибывших издалека, было мало. Получая стипендию, студенты тут же, в кассе техникума, покупали на целый месяц талоны в столовую. Год выдался тяжелым, с продовольствием было туго. В столовой изо дня в день на обед давали перловый суп, пшенную кашу и чай, изредка — чашку компота.

Столовая помещалась на центральной площади города, в полутора километрах от техникума. После лекций студенты, вырываясь из аудитории, обгоняя друг друга, бегут по улицам, чуть ли не сбивая с ног прохожих. Торопятся, потому что помещение столовой тесное, и тот, кто опоздает, будет обедать во вторую очередь: ему придется ждать не менее получаса.

Среди хлопцев, приехавших из ближних сел, двое были на редкость скупыми: Ананий Репной, полнолицый мешковатый парень с белыми ресницами и водянисто-серыми глазами, в которых, казалось, навечно поселилось равнодушие ко всему на свете; второй — Гнат Степура, пустомеля и ехида, широкобровый и тощий. Михайло с первых же дней невзлюбил их. Когда они завтракали и ужинали, доставая свои продукты из деревянных сундучков, в проходных комнатах (первокурсники все жили в проходных) аппетитно пахло салом или подсолнечным маслом и еще луком. Проголодавшиеся студенты только облизывались: у Репного и Степуры ничего не удавалось выпросить. А самим обжорам и в голову не приходило поделиться.