Положив противогаз в сумку, Ефимов повесил ее на списку койки.
— Все это полбеды, — продолжал он. — Служба есть служба. Меня, как многих других, беспокоит другое: собрали нас, людей с высшим образованием, две тысячи человек и маринуют. Почему мы здесь мурыжимся, когда на фронте такое творится? — Он осмотрелся и, понизив голос, сказал: — Я уже со многими здесь говорил. Может, это… измена? Наверняка в Москве не знают, что мы здесь чахнем от безделья. — Ефимов снова осмотрелся и доверительно проговорил: — Только между нами: в Комитет обороны пошло письмо. На имя самого Сталина.
— Разве ему сейчас до нас? — выразил сомнение Лесняк.
— Пусть не он, кто-нибудь из его помощников прочтет, — сказал Ефимов. — Но это же безобразие — нам, может, завтра на фронт идти, а нас ничему не учат. Многие из нас и винтовки в руках не держали. А ведь надо уметь стрелять прицельно, штыком и прикладом орудовать, гранаты бросать… Нет, здесь что-то не то…
В этот вечер Лесняк получил два письма — от Василия и Оксаны. Брат сообщал, что мать приезжала, чтобы повидать Михайла, когда он должен был проезжать через Павлополь на Москву, но прибыла в город на попутной машине с опозданием и очень переживала. Теперь уже вернулась в Сухаревку. Намекал и на то, что завод готовится к эвакуации.
Оксана писала из колхоза, где студенты работают на уборке урожая. Восхищалась тем, что он моряк, что будет крепко бить фашистов и вернется домой героем… Это письмо внесло в его душу еще большую досаду. Получалось так, будто он обманывал Оксану, считавшую, что Михайло уже воюет, как Радич.
В кубрике поселились двое новичков. Низенький, с исхудалым лицом и глубокими залысинами старшина первой статьи Костя Мещеряков и высокий чубатый курсант с вздернутым носом и круглыми серыми глазами Геннадий Пулькин. В его взгляде, казалось, на всю жизнь поселилось недовольство всем окружающим. Оба уже принимали участие в обороне одного из городов в Прибалтике, который вынуждены были оставить. Многие их товарищи пали смертью героев в бою, проявив невиданную стойкость. Костя и Геннадий рассказывали об этом скупо, неохотно, вообще держались поначалу даже замкнуто. Услышав о неутешительных рассказах моряков-балтийцев, подплавовцы еще больше возмущались, что бесцельно отсиживаются здесь.
Наконец из Москвы прибыл генерал-майор Татаринов. Всех собрали в клубе учебного отряда. Генерал без какого-либо вступления сказал, что тех, кто сеет панику, болтая о какой-то «измене», надлежало бы строго наказать. Решили не делать этого только потому, что недавние выпускники вузов еще не приняли присяги. К тому же в Москве верят: письмо вызвано патриотическими чувствами. Держать же их будут здесь до тех пор, пока Государственный комитет обороны не примет окончательного решения: направить их на учебу или сразу присвоить им командирские звания.
— Вы, люди с высшим образованием, — золотой резерв нашего офицерского корпуса, — сказал генерал. — Было бы неразумным бросать вас в бой рядовыми. Другое дело — выпускники медвузов. Относительно их вопрос решен. Я привез приказ наркома о присвоении им воинских званий и откомандировании на службу.
«Офицерский корпус». Эти слова Лесняк услышал впервые. Они наполнили его сердце гордостью. Значит, там, в Комитете обороны, несмотря на тяжелое положение на фронте, на отступление наших войск, твердо верят в нашу победу и уже сегодня думают о завтрашнем дне.
Генерал сообщил, что, пока вопрос будет решаться, их завтра же начнут обучать военному делу…
На рассвете «подплавовцев» подняли по сигналу боевой тревоги и выстроили во дворе. С винтовками, с вещмешками за плечами они двинулись на Стрельню. Часть из них разместили во дворце бывшего великого князя Константина, других — в помещениях бывших княжеских конюшен.
В огромном парке начались боевые учения. С утра и до вечера — строевая подготовка, материальная часть, политинформация. А по ночам — учебные тревоги…
III
Посреди широкой степной равнины, за большим селом Берестово, третий батальон стрелкового полка подполковника Савельева в полночь занял заранее подготовленные позиции. Во второй роте этого батальона одним из командиров взвода был младший лейтенант Радич.
После нелегкого марша бойцы имели какое-то время на отдых. Они были молчаливы. Это молчание беспокоило Радича. Понятно — люди устали, однако нервозные реплики, высказывания бойцов говорили больше об их взволнованности, чем об усталости. На рассвете этим людям предстоит вступить в первый бой с противником…
Младший лейтенант находился среди бойцов и стремился любыми средствами поднять боевой дух — кому руку пожмет, кого дружески похлопает по влажному плечу, приговаривая:
— Все будет хорошо. Не забывайте — не так страшен черт, как его малюют. Напали внезапно — в этом их перевес на первых порах. Теперь пришло время дать им отпор. Не бойтесь фашистских танков, хлопцы, у нас против них тоже есть танки и самолеты…
— Да где же они, наши бронетанковые части, где авиация? — допытывались бойцы. — Что-то не густо их…
— Техника вот-вот подойдет, — твердо говорил Радич, потому что сам верил в это. — Надо лишь продержаться до ее подхода. Нас поддержит артиллерия. Видели же: позади нас в лесополосе пушкари свои гаубицы готовили к бою. Справа от нас занимает позицию полковая батарея. У нас гранаты, бутылки с зажигательной смесью… Но главное — мы свою землю защищаем. За нами и впереди нас — кругом родная земля! Кто ее отстоит, если не мы?
Так говорил Радич, подбадривая бойцов, хотя и у самого время от времени сердце тревожно сжималось. Иногда повеет в лицо густым запахом полыни или пискнет какая-то сонная птица, и в памяти всплывает родной двор в предвечернюю пору. Мать в плотной черной юбке и синей кофте вышла к калитке, оперлась на плетень локтями, чуть приподняла голову и замерла, настороженно прислушиваясь. Посреди двора — молодая ветвистая яблоня в густых плодах. Ни один листик на ней не трепещет. Худощавый, усталый Виктор сидит у хаты, опустив загорелые руки на острые колени, по-детски опечалился. Они с мамой думают о нем, о своем. Зине, тоскуют без него, прислушиваются — не донесутся ли к ним громы боев… Всплывет в памяти такая или подобная картина и исчезнет, а в груди больно заноет: ведь Подолье уже захвачено фашистами и находится в тылу у врага.
В родных Заслучанах — немцы… Пора, давно пора остановить захватчиков и погнать их назад.
Ночь постепенно светлела. Уже можно было различить лежащую внизу перед траншеей впадину, а за нею возвышавшийся кряж. Стояла такая тишина, что казалось, и войны нет.
Где-то неподалеку неожиданно зачирикали воробьи, еще отчетливее подчеркнув такую обычную предрассветную тишину. Радич невольно поежился, плечи его нервно передернулись. Он со злостью подумал о фашистах: «Молчите, наглецы, педантично придерживаясь своего распорядка? Последние сны досматриваете?.. Накрыть бы вас, шакалов, сейчас! Но команды нет. Видимо, для контрнаступления еще сил маловато. Или тактика такая — в обороне обескровить противника, а затем — атаковать и перейти в наступление по всему фронту?» Он вспомнил, как читал в «Войне и мире» Толстого об отступлении русских войск под натиском французов в 1812 году. Тогда отступление кое-кто пытался объяснить применением скифской тактики заманивания. Но до каких же пор можно заманивать немцев? Вон куда дохлынули…
Во взводе Радича были и молодые бойцы, и недавно призванные из запаса, те, которые еще несколько недель тому назад работали в колхозах и на заводах. Младшему лейтенанту особенно нравился сержант Григорий Стешенко, демобилизовавшийся из армии лишь прошлой осенью и до недавнего времени заведовавший клубом в своем селе, и рядовой Денис Воловик, вчерашний колхозный бригадир, невысокий солидный мужчина лет сорока, с густыми темно-русыми волосами, серыми вдумчивыми глазами и рыжими усами.
Стешенко в эту осень собирался жениться, но пришлось идти на фронт. Сейчас, в траншее, пытаясь поднять настроение бойцов, он, хмуря брови, острил:
