В эти дни в хату к Леснякам часто заходили люди, были и Гелех, и Пастушенко, и Гудков.

Запомнились слова, сказанные Гелехом:

— Ничто бесследно не исчезает. Все хорошее, что было в человеке, остается людям. Ты, Мишко, когда-то рассказывал мне о павлопольском студенте Доброве, а твоего старшего брата, Василя, я и сам хорошо знал. Скажи, разве мало доброго, что было в них, ты вобрал в себя? Частица каждого из них живет в тебе, и не только в тебе, их знали и многие другие. Знали и любили, за теми же, кого любят, идут.

А Пастушенко говорил об ином:

— Озеро Хасан, разные провокации на границах, кровавые стычки — это еще не все, дело идет к заварухе. К большой заварухе. Надо готовиться…

Снова и снова Михайло уходил из дома, шел подальше от родного очага, здесь все напоминало о брате и вызывало острую боль в сердце. Он блуждал по степи, и степь тоже казалась ему полной печали. Хлеба уже убрали, серой щетиной торчала под солнцем стерня, желтели ряды кукурузы и подсолнечника. Кое-где чернели уже вспаханные поля, а вдали стояли неубранными густые и высокие, как лес, конопляники, терпкий запах которых ветер разносил по степным просторам. Слезы застилали глаза, текли по его лицу, а память хранила слова любимой братом печальной песни:

Однажды шел Михайло большаком мимо конопляного поля и неожиданно увидел Катеринку. Она стояла наклонив голову, с покорностью и опаской смотрела на него.

Он искренне удивился:

— Что же ты одна по степи ходишь, Катеринка?

Она еще ниже опустила голову. Почувствовав ее волнение и поняв, что не случайно на Катеринке были новые туфли и голубое платье, Михайло по-дружески взял ее за руку, и они пошли по дороге. Молчали. Лишь один раз Катеринка подняла голову и с мягкой улыбкой посмотрела на него.

Вот так бы им идти и идти неразлучно.

Но приближался час расставанья.

…Михайло снова надолго уедет из дома, и сейчас он, идя по знакомым тропинкам, прощался не только с братом, но и с родителями, с Олесей и Катеринкой, с товарищами.

О родные стежки-дорожки! Как много вы говорите сердцу! Вон та дорога, по которой впервые ехал Михайло с братом в степь. А вон по той дороге, что сбегает с горы, от станции двигался первый рокочущий мотором трактор, а за ним с невероятным шумом катилась огромная толпа сухаревцев. Василя тогда дома не было — он учился в Водяном, а Катеринка была совсем-совсем маленькой.

А здесь, в селе… По этой тропке он впервые шел через балку на сельскую площадь. А спустя много лет, когда уже стал учителем, увидел однажды остановившуюся на плотине Катеринку. Она была в белом платье, смотрела в воду, потом подняла руку, чтобы отбросить прядь волос, да так и застыла… И солнце тогда было рядом с нею, и оно загляделось в пруд. И тихо шелестел камыш.

Казалось, что тут особенного: солнце, шелест камыша и стоящая на плотине девушка… А почему-то запечатлелась в памяти эта картина.

Когда-то большим светом для него был свой двор. Со временем он открыл для себя длинную извилистую улицу, потом — Сухаревку, и степь вокруг нее, и район, и всю страну. Тогда еще не знал, что человеку покажется тесной планета Земля, что он оторвется от нее и полетит в необъятные просторы космоса. Правда, и в космосе человек не расстанется со своим земным миром, исполненным и большого добра, и большой скорби, и самой чистой любви. Потому что этот маленький мир — в действительности огромен. Сколько в нем таинства и загадочности. Цветы в разнотравье светятся, как глаза Катеринки, облако в небе — как гривастый конь, впряженный в колесницу. Старый прогнивший пень в балке вдруг обернется человеческой головой со светящимися глазами, а узловатые покрученные ветки старого береста — дикой кошкой, приготовившейся к прыжку…

Вечером идет Михайло на площадь. Там, возле клуба, на пожелтевшем спорыше расположились парни. Разговаривают. Чего только не услышишь здесь! О жизни на других планетах, о новых кинофильмах, о девчатах — обо всем…

Уляжется спать село. Высоко в небе застынет ясная луна, черные тени лягут на землю, а неуемная молодежь не спит.

— Вот, Мишко, ты первый из Сухаревки пошел в университет, а ведь мог бы учителем в нашей школе работать или в районной газете. Однако покидаешь и село и район.

— Учиться хочу, ребята, — отвечает Михайло. — И вам советую. У нас уже есть девятилетка, а на будущий год откроется и десятый класс. Сейчас время такое — все учатся.

— Мы думали об этом, да стыдно таким переросткам в школу ходить. Дети засмеют.

— Нужно добиться, чтобы вечерние классы открыли. Или попробовать экстерном.

— А я учусь, — неожиданно отозвался Олекса Ковальский. — Хотите верьте, хотите нет, но догрызаю программу седьмого класса. Скоро Катеринку догоню.

— Неужто учишься? — спрашивает кто-то недоверчиво и с явной завистью.

— Вот тебе крест!

— Ему иначе нельзя, он тракторист, да и Настя библиотекой заведует.

— А Настя этой осенью будет сдавать за восьмой, — не без гордости сообщает Олекса.

— Ишь тихони! И никому ни слова!

— Мне всегда хотелось учиться, — продолжал Олекса. — Особенно после того, как Василь Лесняк поступил в техникум и, приезжая на каникулы, рассказывал о студенческой жизни.

Михайло любил эти вечерние беседы. Сухаревские хлопцы делились в них своими самыми сокровенными мыслями и планами. Они иногда подзуживали друг друга, балагурили, посмеивались, но все тянулись к знаниям.

И каждому хотелось заглянуть в будущее, увидеть в нем себя.

Будущее. Какое оно?

Кончалась вторая половина тридцатых годов.

Хлопцы и девчата собирались, смеялись, пели и мечтали. Они еще не знали и не могли знать, что придется им закаляться в огненном горниле страшной войны, не знали, кто из них, юных сухаревских мечтателей, не вернется в родное село, не постучит в оконце отчего дома, не будет топтать зеленый спорыш на этой площади.

Их ждали трудные дороги.

В ту ночь Михайло Лесняк спал неспокойно. Когда почувствовал, что заснуть больше не сможет, раскрыл глаза и увидел необычно высокий потолок. Поначалу удивился, но в ту же минуту вспомнил, что вчера приехал в город и вечером поселился здесь.

Приподнявшись на локте, осмотрелся — в большом зале в четыре ряда стояли койки, и почти на каждой кто-то спал. Сквозь высокие окна в зал робко вползали серые рассветные сумерки.

Михайло снова лег, несказанно радуясь тому, что с сегодняшнего дня он — студент университета! Сегодня впервые пойдет на лекции, будет слушать профессора Геллера, статьи которого не раз читал в журналах и газетах.

Вдруг сердце его сжалось: «Я радуюсь, а брата нет. Нету моего брата! Нету Василя, а я упиваюсь своим счастьем…»

Горе, которое до конца не мог осознать разум, терзало сердце, но где-то на самом его донышке все еще теплилась надежда: а может, жив. Никак не мог Михайло представить себе брата мертвым. И хотя были получены два извещения о смерти Василя, ему хотелось верить и верилось в чудо…

С нетерпением посмотрел в окно — там темнели все те же густые, сизовато-серые сумерки.

Как медленно рассветает! Быстрее бы наступало утро, все поднялись бы, забегали, и тогда ему наверняка было бы легче.

Слегка скрипнули тяжелые высокие двери, и порог несмело переступил парень среднего роста, в белой фуражке и поношенном темно-коричневом костюме, с большим самодельным чемоданом в руке. Он отыскивал взглядом свободную койку. Михайло сел на постели, махнул ему рукой.

Новичок неторопливо подошел, как-то неуверенно кивнул головой и полушепотом промолвил: