На вторую зарплату он приобрел себе черный суконный костюм. К весне всем купил обновы: матери — на юбку и кофту, отцу — парусиновые полуботинки, Василю, ставшему к тому времени заместителем политрука, носившему в петлицах четыре треугольничка, — хромовые сапоги. Но более всех посчастливилось Олесе — Михайло одел ее, можно сказать, с ног до головы: купил косынку, платье и белые — из лосиной кожи — туфли.

Зимой Гелех побывал в городе и купил там новую книгу Шолохова «Поднятая целина». С нее и начались коллективные чтения в сельском клубе.

Учителя читали по очереди. Клуб набит битком.

— Вот штукарь так штукарь! — качаясь во все стороны и сдерживая смех, выкрикивал быстрый и лобастый, маленький, как подросток, Денис Ляшок, чуть ли не с головой утопавший в дубленом, купленном на торгах тулупе. Этот тулуп был единственным Денисовым богатством, и он не разлучался с ним с самой ранней осени до лета. Сапоги, бывало, сбросит, идет в сельпо или в сельсовет босым, но непременно в тулупе.

— Не штукарь, а Щукарь! — сердито поправил его Прокоп Анисимович Лизогуб. Он сидел позади Ляшка нахохленный и, пожалуй, единственный в клубе, кто в это время не смеялся. А читали как раз о том, как дед Щукарь купил у цыган кобылу.

— Я ж го, — передразнивал Лизогуба Ляшок, — штукарь был этот Щукарь.

— Штукарь, штукарь! — сердился Лизогуб. — Поднял воротник буржуйского тулупа, будто здесь метель, вот и заложило тебе уши.

После того как Лизогуб начал свою службу в районном отделении милиции, он ходил, как генерал, важный, усатый, с саблей на боку, и считал своей обязанностью всех поучать, приструнивать, везде наводить порядок. Он надеялся; что быстро продвинется вверх по служебной лестнице. Но как-то, возвращаясь из райцентра, новоявленный блюститель порядка зашел в буфет железнодорожной станции и выпил лишку. А утром хватился — сабли нет. Он побежал в сельсовет и пожаловался, что на него, когда шел со станции, якобы напали двое неизвестных и отобрали саблю. Однако вскоре дети нашли ее за селом в бурьяне. После этого Лизогуба уволили из милиции. Месяца три он ездил в район, целыми днями просиживал в сельсовете и в конторе колхоза, требуя себе «должность», но вынужден был согласиться работать в плотницкой: работа, правда, не руководящая, но ему еще доверялась на общественных началах должность билетера в клубе. Там он был на своем месте! За полтора года его билетерства на платные кинокартины или концерты ни одна душа не прошмыгнула без билета.

Разумеется, Прокоп Анисимович был грозой только для школьников. Взрослые же частенько посмеивались над ним.

Давние соперники по сбору и выдумкам смешных историй и небывалых «бывальщин» — Ляшок и Лизогуб вели поединки не только среди собравшихся у сельпо мужчин, а всюду, где появлялась малейшая возможность. В клубе тоже отнюдь не случайно сели они неподалеку друг от друга.

Ляшок, вертясь на своем месте, едко и довольно громко проговорил:

— А наш Лизогуб вроде бы смахивает на Щукаря: все время крутится возле начальства.

Прокоп Анисимович злобно шипел за Денисовой спиною:

— Ну, сморозил — «смахивает»! Я ни кобылы у цыган не покупал, ни телки не резал, чтоб ее не обобществили! А ты разве забыл, как цыгане тебя надули: один раз норовистого коня подсунули, а в другой — слепую кобылицу?

Ляшок прервал свой смех, втянул голову в высокий воротник тулупа и, повернувшись к Лизогубу, примирительно сказал:

— Шуток не понимаешь, Прокоп. Это же только шутка…

— Шути, да смотри по сторонам, — поучал Лизогуб. — За свои несознательные слова против начальства как бы не пришлось тебе пешком в район топать. Понял?

Из задних рядов кто-то подал голос:

— Точно, как этот дед Щукарь, так наш Панкрат Коцкало телку зарезал. В позапрошлом году. Точно.

— Кто это там такой умник? — как ошпаренный вскочил длиннолицый, с черными короткими усиками под загнутым носом Панкрат. Он смял в руках шапку и, оправдываясь, сказал: — Зарезать зарезал. Но из-за каких причин — вот в чем корень. А корень в том, что я Авксентию Недорубанному половину телки в карты проиграл. Как же ее разделишь, если не зарезать? Авксентий здесь?

— Да вот он я! — живо отозвался Недорубанный.

— Авксентий не даст мне соврать.

— Да бреши уж, Панкрат, буду молчать! — «поддержал» Панкрата Недорубанный. — Можно бы и правду сказать, конечно, что я не выиграл, а купил у тебя мясо, но дело давнее…

Панкрат неопределенно качнул головой, развел руками и под общий хохот поспешил спрятаться за чужими спинами. Продолжали чтение, пока Ляшок не бросил реплику:

— А Нагульный Макар, как Сакий Пастушенко, о мировой революции и обо всем таком орательствует…

— У Нагульнова собственного граммофона нет!

— Прошлой осенью едем мы, значит, из степи и вдруг слышим — у Сакия во дворе песни и музыка. Рассуждаем меж собой: «Вечерницы Пастушенко открыл или дочку замуж выдает? Так вроде еще не пора ей». Подъезжаем к его двору, глядим — окно открыто, а из окна торчит труба и ревет, как бугай. А перед хатой вытанцовывает Сакиева дочка с Катеринкой Ковальской.

— Граммофон граммофоном, но и то скажите, что Сакиева Наталка на Лушку никак не похожа: со всеми наравне в поле толчется…

Пастушенко сидит в первом ряду, добродушно улыбается. Когда вспоминают Наталку, оборачивается в зал, говорит:

— Да побойтесь бога — хоть жену не трогайте, бесстыдники!

— Ишь, бога вспомнил, а сам из божьего храма клуб сделал, — сердито заметил хрипловатый голос.

— Хто это там такой верующий? — оглядывается Лизогуб и удивленно поднимает брови. — Охтыз Кибец? Ты же и дороги в церковь не знал! Иль еще помнишь, как причащался?

— Какое твое собачье дело, ходил я в церковь или нет? — огрызнулся Ахтиз. — Но — боже ж ты мой! — как бывало славно, когда в воскресенье утром ударят во все колокола!

Неподалеку от Михайла сидел Тодось Некраш. Насупив свои широкие темные брови, он вздохнул и мечтательно обратился к своему соседу, колхозному кузнецу Давиду Пружняку:

— И как можно так выдумать, что в аккурат все на правду похоже?

— Почему выдумать? — мягко возразил Пружняк, подкручивая пшеничный ус и лукаво усмехаясь. — Написал человек, как оно где-то было.

— А будто о нашей Сухаревке.

— Рабочие люди везде одинаковы, — вслух размышлял Пружняк. — Так, может, и враги ихние везде одним духом дышат. Может, тот, кто все это написал, и в Сухаревке был. Мало ли приезжает к нам представителей? Ходит, присматривается, что-то на карандаш берет. Назвался одним, а может, он совсем другой. Видели ведь наши в прошлый год на станции Остапа Вишню. Нарядился в замасленный брезентовый плащ, в юфтевые сапоги. А нашего ж брата не проведешь! Смотрят: вроде такой обыкновенный дядько, а вот под плащом-то белая сорочка с этим… галстуком. Сидел на скамейке, будто дремал, а потом достал из кармана книжечку и что-то пишет, пишет в ней… Тут наши языки-то и поприкусили.

— Да ну! Сам Остап Вишня, говорите? — недоверчиво взглянул на соседа Тодось. — Вот хоть убейте — не поверю! За каким бесом ему наша станция понадобилась! Нет, не может такого быть!..

— Как ты можешь не верить, если это правда? — удивлялся Пружняк, надвигая шапку на брови. — Наши спрашивали у дежурного по станции, кто, мол, этот человек? А тот подмигнул и говорит: «Об Остапе Вишне слыхали?» Так-то, брат! Они везде бывают…

Снова установилась тишина, только слышится голос чтеца. Собравшиеся слушают, боясь хоть одно слово пропустить из такой правдивой — то веселой, то печальной — повести об их жизни. Спору нет — все точно написано в этой книге. За чужими именами сухаревцы узнавали своих односельчан, хитровато поглядывали друг на друга и многозначительно перемигивались. А дума у всех одна: «Как она сложится дальше, трудная хлеборобская доля?»

Первоклассники учились в здании старой школы. Михайлу здесь все до боли родное. И старый сад, и густое сплетение колючего боярышника вдоль забора, и в классах старые парты, на которых неумелыми руками вырезаны имена и фамилии… Все это так много говорило его сердцу, пробуждало воспоминания.