Так ехали они еще больше недели, время от времени любуясь непривычными пейзажами тайги, вбирая в себя все новые и новые впечатления. Река Амур вообще ошеломила их. Ширина ее, говорят, достигает трех километров. В это время Амур разлился, и противоположного берега не было видно. А когда после Хабаровска поезд круто повернул на юг, здесь буйство зелени и красок показалось совершенно неимоверным. Однажды поезд остановился на перегоне, и чуть ли не все пассажиры вышли из вагонов — каждый хотел нарвать себе букет цветов. И каких только колеров и оттенков здесь не было! Попадались и желтые, как на Украине, одуванчики, и полынь, и молочай. Михайлу даже подвернулся под руку декоративный полевой чеснок.

…Давно уже поезд мчался по Приморью. Проехали Уссурийск, остался позади город Артем. Солнце как раз стояло в зените, ласково пригревало, густолистые деревья стелили по земле, по ковровым травам плотные тени. И вдруг за окном вагона заголубела, переливаясь серебром и золотом, вода. До самого горизонта — водное пространство, от которого у Михайла даже дух перехватило. На пологий песчаный берег до самых деревьев набегали невысокие, какие-то даже ласковые на вид волны. Кто-то неподалеку сказал:

— Амурский залив. До самого Владивостока над ним поедем…

У Михайла щемяще заныло сердце. «Вот я и на берегу океана, — подумал он. — Что ждет меня во Владивостоке? И чем все это кончится?..»

Первые несколько дней прошли словно в каком-то фантастическом полусне. Михайлу никак не верилось, что он уже на краю земли, на самом берегу океана. Где-то за этим безмерьем водного пространства — Япония, а еще дальше и дальше — Америка. Отсюда до Японии несравненно ближе, чем до его Сухаревки. Здесь, казалось, и солнце всходит не там, где обычно, и все не такое, как в родном крае. Город раскинулся по склонам сопок, улицы то кружат террасами, то круто спадают к берегу, и продувают их влажные солоноватые ветры.

Прямо с поезда, разузнав дорогу, направились в штаб флота. И хотя от вокзальной площади можно было проехать трамваем, друзья решили идти пешком. Поднявшись на взгорье, оказались на центральной улице — Ленинской. Она пролегла над северным берегом бухты Золотой Рог: справа, в просветах между домами и за стволами деревьев виднелись мачты и флаги кораблей, слышен был грохот якорных цепей и усиленные мегафонами швартовые команды. Улица то сбегала вниз, то ползла вверх. На тротуарах среди прохожих много военных, особенно моряков.

В отделе кадров штаба флота их ждали. Встретили. В кабинет к начальнику вызывали каждого отдельно. Друзья опасались, что их назначат в разные места: кого — на Сахалин, кого — на Камчатку. Хотя бы в одну местность! Однако им повезло: всех троих назначили в Н-ский зенитно-артиллерийский полк и приказали немедленно явиться к месту назначения. Штаб полка помещался здесь же, во Владивостоке, в Гнилом Углу. Друзья сели в трамвай, ходивший по Ленинской улице, доехали до конечной остановки, дальше довольно большое расстояние прошли пешком. Здесь была уже окраина города, кое-как застроенная деревянными домами, большинство которых — старые, порою покосившиеся хибары. И только за ними, почти у самого леса, показались строения военного городка — по обеим сторонам улицы стояли длинные одноэтажные, из красного кирпича, дома. В одном из них и помещался штаб полка. В штабе им приказано было отбыть в распоряжение командира отдельного зенитно-пулеметного батальона. Штаб батальона помещался в таком же длинном, обнесенном ограждением из колючей проволоки кирпичном здании, стоявшем по другую сторону улицы. Здесь их принял майор — командир батальона — высокий узкогрудый человек средних лет, с непропорционально маленьким лицом, на котором, однако, резко выделялся довольно большой, словно вытесанный из доски, нос. От уголков его водянисто-голубых глаз к вискам лучиками разбегались морщинки. С едва заметной улыбкой выслушав их рапорты, он встал, молча вышел из-за стола и, протягивая для рукопожатия крепкую руку, представился:

— Майор Мякишев. — И добавил: — Николай Яковлевич.

Вернувшись к столу, сел, неторопливо набил табаком трубку, раскурил ее и, посапывая носом, удивленно посмотрел на прибывших. Потом спросил:

— Чего стоите? Садитесь.

Друзья опустились на старенькие стулья, стоявшие вдоль стены.

— Честно говоря, мы вас вчера ожидали, — сказал майор. — Вы отбились от своей группы, и мы уже опасались — не случилось ли чего с вами. Тех, кто прибыл раньше, распределили по дальним гарнизонам. — Майор помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: — Батальон сформирован сравнительно недавно. Документы свои сдайте батальонному писарю — дверь напротив через коридор. За канцелярией — командирский кубрик. Для вас приготовлены койки. Мы, все командиры, сейчас на казарменном положении: сами понимаете — война… За кубриком хозяйственного взвода — столовая. Завтра — на полковой склад, он во дворе штаба полка. Там получите командирскую форму. Наш писарь даст вам красного сукна — вырежете и нашьете на петлицы кубики, чтоб видно было, что вы — лейтенанты. — Он приветливо улыбнулся: — А сейчас — идите.

В столовой их угостили рыбьим супом, заправленным сушеным картофелем, кусочком горбуши и пшенной кашей. После обеда Пулькин сказал:

— Эге, друзья, на таких харчах жирок не завяжется. Это вам не курсантский паек. Да-а, не все коту масленица… — На его слова никто из друзей не отозвался. — Ну, это полбеды, — продолжал Геннадий после небольшой паузы. — Но что же получается? Ехали на флот, а завтра придется влезать в армейскую форму? Я тут мимоходом спросил одного, он говорит, что месяц тому назад весь полк переобмундировали, из морской одежды теперь только тельняшку выдают. Что бы это значило?

— А ты такой недогадливый? — спросил Мещеряков. — Армейская форма не так демаскирует на суше, как морская. Вот и получается, что в ближайшее время жди ухудшения обстановки.

— Я об этом и не подумал, — удивленно посмотрел на Мещерякова Геннадий и тут же сострил: — Ты, Костя, большой стратег.

Мещеряков не ответил.

Знакомясь с новой местностью, где им предстояло нести службу, друзья долго бродили окраинами военного городка, побывали даже на берегу бухты Тихой.

Поздно вечером, уже лежа в постели, Пулькин, взглянув на свои наручные часы, включил радиорепродуктор, висевший на стене. Несколько минут звучала музыка, после которой начали передавать последние известия. Сообщение Совинформбюро ничем их не порадовало. Немецкое наступление, начавшееся несколько дней тому назад у Курска, усиливалось, расширяясь к югу. Уже третий день наши войска вели тяжелые оборонительные бои, оставляя и те немногие, еще находившиеся в наших руках, города Донбасса. В начале мая пала Керчь, теперь защитникам Севастополя стало еще труднее. Долго ли продержатся там черноморцы? Украина теперь вся оккупирована врагом.

— Выключи ты его! — обратился Мещеряков к Геннадию. — Сил нет слушать.

Выключив радио, Пулькин тяжело вздохнул:

— Я уверен — на реке Дон наши остановят немца. Дальше пускать нельзя.

— А разве до Курска и Луганска можно? — раздраженно спросил Костя.

Пулькин только вздохнул в ответ.

Михайло вспомнил, что на Украине в эту пору готовятся к близкой жатве, и в его воображении возникла давняя картина: в солнечное утро они с отцом (это было еще перед коллективизацией) выезжают в степь осматривать поля и где-нибудь в балочке или в межполосье накосить немного травы для коровы: в задке воза позвякивает коса, там же лежат и грабли. Сразу же за селом раскинулись начинавшие желтеть хлеба. Где-то высоко в небесной синеве вызванивают жаворонки. И отец, и он, маленький Михайлик, босые, в полотняных штанах и рубахах, выкрашенных бузиной, сидят на возу. Настроение у обоих прекрасное. Отец причмокивает, понукая старенькую чалую кобылу. Вот-вот начнется косовица, а это означает — дождались нового хлеба и через неделю-две мать напечет белых пирожков или сварит галушки, а может быть, наготовит и вареников с красными вишнями.