— Да я, кстати, даже не знаю, кто такая эта Лидия Чарская, — признался Михайло. — Впервые слышу это имя.

— Ага, значит, есть писатели, которых ты не знаешь! — обрадовался старший политрук. — А я в молодые годы немало ее книг перечитал. Писала преимущественно о жизни воспитанниц закрытых учебных заведений. Помню такие ее книги, как «Записки институтки», «Княжна Джаваха», «Люда Власюковская». Я даже увлекался некоторыми ее книжками. Только потом, спустя много лет, разобрался, чем приворожила она молодежь, особенно гимназисток: сентиментальностью! Не жалела патоки. Словом, угождала мещанским вкусам.

И вот теперь Лесняк понял, каким едким был ответ Шолохова на его вопрос, и готов был провалиться сквозь землю. Горько упрекнул себя: «Хотел пристыдить Мартынова, а сам в лужу сел». Настроение было вконец испорчено. Только на следующее утро, когда острота огорчения прошла, он по-настоящему почувствовал огромную радость от того, что ему посчастливилось видеть и слышать Шолохова. В тот же день написал письмо Радичу, в котором рассказал об этом примечательном в его жизни событии…

В конце апреля курсанты-стажеры возвращались в город Энгельс, где, как предполагалось, их ждал приказ наркома о присвоении им воинского звания «лейтенант» и распределении по флотам.

Это было хуже удара грома среди ясного неба. Словно разверзлась земля и все полетело в тартарары. Это было как жестокий несправедливый приговор, как катастрофа. Так они — юные, горячие сердца — восприняли приказ, согласно которому должны были ехать на Восток. Как же так? Вместо того чтобы податься на запад, влиться в ряды воинов, освобождающих родную землю, вместо того чтобы бить врага, получен совсем иной приказ: отправляться на Восток. Рухнула трепетная надежда, которой жили долгие месяцы, ради которой стоило жить. Рухнула, исчезла, рассеялась, как дым, и в юные души повеяло ледяным холодом отчаяния. Но приказ надо выполнять — таков закон воинской службы.

…С этого, как они говорили, черного дня прошла неделя. Два пассажирских вагона с целой сотней новоиспеченных лейтенантов, направлявшихся на Тихоокеанский флот, третьи сутки стояли в тупике, у пакгаузов, на станции Уральск. От весенних паводковых вод река Урал вышла из берегов, повредила у Оренбурга железнодорожный мост, и теперь лейтенанты, одетые еще в курсантскую форму, не знали, когда их отправят дальше. Неделю тому назад в городе Энгельсе генерал, начальник училища, перед строем зачитал приказ наркома о присвоении курсантам-выпускникам звания лейтенантов и второй приказ — о назначении на флоты. Полторы тысячи курсантов стояло в шеренгах. И каждый, затаив дыхание, ожидал решения своей участи. Каждый из них мечтал о фронте, и мечты большинства сбылись. Не повезло только одной сотне лейтенантов: им довелось ехать в противоположную от фронта сторону — на край земли, во Владивосток.

Генерал, провожая на саратовском вокзале будущих тихоокеанцев и понимая их недовольство новым назначением, говорил о том, что им выпала ответственная миссия: быть на страже восточных границ, над которыми нависали полчища милитаристской Японии.

Вспоминая слова генерала, Михайло Лесняк сидел на ступеньках вагона, уставившись взглядом в потемневшую от времени деревянную стену пакгауза. Хлопцы разбрелись, а Лесняк остался дневалить. Погода все эти дни стояла пасмурная, над землей низко нависало затянутое серыми тучами небо, с востока, из широких казахстанских степей, дул сильный ветер, он протяжно завывал и гоготал, и это гоготание напоминало хохот сумасшедшего. На душе у Лесняка было тоскливо, муторно.

Вдруг ему подумалось, что все злое, творящееся сейчас в мире, похоже на кошмарный сон. Сухаревка оказалась в глубоком фашистском тылу, судьба родителей и сестры неизвестна, ничего не знает он об Оксане. Радич говорил и Олекса Ковальский написал с фронта, что его, Михайла, брат эвакуирован с заводом куда-то на восток, куда именно — неизвестно. Сколько нелегких дум передумал о своих родных Михайло, пока находился в училище!

Стало легче на душе, когда месяца два тому назад от Василя пришло долгожданное письмо. Сперва Михайло не поверил своим глазам, но, взяв в руки конверт и увидев четкий почерк брата, чуть было не вскрикнул от радости. Василь жив-здоров, работает в Челябинске на заводе. В письме он кратко извещал о своем житье-бытье, жалел, что не смог взять с собой в эвакуацию родных, а в конце приписал, что с недоеданием кое-как мириться можно, но без табака хоть волком вой.

Михайло — некурящий, он свой паек в училище отдавал друзьям-курсантам, однако после письма брата стал собирать табак для него. Кое-кто из некурящих друзей отдавал ему свое табачное довольствие, и к концу учебы у Михайла собралось более трех десятков пачек махорки. Перед отъездом из города Энгельса он вместе со свердловчанином Костей Мещеряковым и челябинцем Геннадием Пулькиным получили разрешение на два дня задержаться на Урале, чтобы повидать родных.

Облегченно вздохнул Михайло лишь тогда, когда на саратовском вокзале сел в вагон поезда, отправлявшегося на Урал. Значит, через несколько дней он встретится с братом. Написать Василю в предотъездной сутолоке он не успел и теперь даже улыбался, представляя, как своим внезапным появлением в Челябинске преподнесет брату такой радостный сюрприз.

Ему казалось, что поезд едет слишком медленно, а тут еще эта вынужденная остановка в Уральске. Она ломала все его планы. А что, если ремонт моста затянется, — придется ехать через Алма-Ату, и тогда в Челябинск не попадешь.

Молодые лейтенанты-выпускники на плохой аппетит не жаловались. Сухой паек, полученный в училище на неделю, давно съеден, в Уральске по продаттестату получили на несколько дней еду — сухую воблу, немного колбасы, хлеб, чай и сахар. Хорошему едоку — на один присест. Утром Мещеряков и Пулькин пошли на городской базар, находившийся далеко от станции. Пришлось помесить грязь, пока добрались до места. Но ничего съестного за деньги не продавали, что-либо можно было только выменять на одежду, на сахар, чай или табак. Об этом они рассказали, когда усталыми вернулись в вагоны.

Геннадий и Костя такие разные, такие непохожие ни внешностью, ни характерами. Костя — среднего роста, подтянутый, стройный, с тонкими губами и продолговатым лицом, с прямыми черными бровями над карими вдумчивыми глазами. Взгляд цепкий, порою даже суровый. Иногда он смотрит на собеседника как будто снисходительно, с какой-то горделивостью. Геннадий — высокий, курносый и толстогубый, его круглая голова на тонкой шее часто покачивается, серые глаза — с хитринкой. Потрясающе быстро меняющаяся мимика. То он выглядит как простоватый сельский парень, то как интеллигент-ученый, то у него вид злого человека, то каждая черточка на лице светится добротой, даже нежностью. А если заговорит — тогда в ответ на его мягкий голос и добрый взгляд никто, кроме Мещерякова, не удержится — обязательно улыбнется добросердечно и ласково. Одним словом — актер. И, несмотря на такую контрастную несхожесть, а может быть, и благодаря ей, Костя и Геннадий — искренние, большие друзья.

Летом грозного сорок первого года они появились в Ленинграде, на Васильевском острове, в отряде подплава имени Кирова незадолго до отъезда в Тихвин. Михайлу они сразу же бросились в глаза, так как носили длинные волосы в отличие от всех, стриженных «под нулевку». И держались они как-то вольнее, вероятно, потому, что были не новичками, да и порох уже нюхали.

В училище они были в одной учебной роте с Михайлом и сдружились с ним, но он был рядовым курсантом, а Геннадий и Костя «ходили в начальстве». Мещерякова по прибытии в город Энгельс назначили старшиной роты, а позднее и Пулькин, получивший сержантское звание, стал помощником командира взвода. Но лишь после назначения их на один флот Михайло узнал, что Мещеряков и Пулькин — уральцы.

Теперь они, став лейтенантами, были равными. От Саратова ехали в одном купе, узнали друг друга еще ближе. И вот только теперь, в казахстанской степи, Лесняк спросил Мещерякова: