После этой беседы Мартынов стал обращаться к Михайлу на «ты», как к человеку, которого давно и хорошо знал.

— Шолохов вернулся из района и позвонил комиссару полка, — продолжал Мартынов. — Пусть, мол, зайдут те двое, что днем наведывались к нему. А комиссар полка ухватился за эту мысль. Почему, говорит, только двое? А не согласится ли он, Михаил Александрович, встретиться со всем комсоставом полка? Представь себе, дружище, Шолохов согласился. Через полчаса пойдем в горсовет — там есть небольшой зал. Так что собирайся, редактор.

Взяв со стола «Боевой листок» и аккуратно свернув его в трубку, Мартынов пошел к двери. Но вдруг обернулся и, словно сообщая какую-то важную тайну, сказал:

— Уверен: Шолохов вернется еще к «Тихому Дону». Он покажет, как Григорий Мелехов, Мишка Кошевой и тот же Мишутка сегодня громят фашистов. Как ты думаешь? А?

— Думаю, что не вернется, — сказал Лесняк и, чтобы пояснить свою мысль, добавил: — Писатель не затем показал трагический конец Григория Мелехова…

— Конец, конец… — неожиданно рассердился Мартынов. — Много понимаешь! Ты со своим университетом нос не задирай. Слушай, что старшие говорят. Не веришь мне — спроси самого Михаила Александровича. Наш писатель прислушивается к голосу читателя. А многомиллионный читатель в один голос кричит: «Не хотим разлучаться с шолоховскими героями!» Вот оно как.

Михайло, чувствуя себя несправедливо обиженным, пошел в казарму разыскивать своих друзей, а старшему политруку мысленно пообещал: «Ну ладно, я тебе докажу!»

И вот весь комсостав полка сидит в зале городского Совета. Михайло со своими друзьями занял место во втором ряду. Помещение не отапливалось, все сидели в шинелях.

На низенькой сцене — длинный стол, покрытый красным сукном. Зал взволнованно гудел: не часто случается видеть писателя. А здесь — сам Шолохов! Наконец из-за кулис в сопровождении командира и комиссара полка энергично вышел на сцену невысокий, подтянутый человек. Он был в шинели, но без шапки. Проведя ладонью по выпуклому лбу, окинул зал изучающим взглядом, затем, взявшись за спинку стула и отодвинув его, сел. Пока комиссар полка представлял Шолохова командирам, Михаил Александрович вынул из кармана трубку и принялся деловито набивать ее табаком. Комиссар, закончив короткое вступительное слово, сел у края стола. Тогда Шолохов посмотрел в зал и спокойно сказал:

— Ко мне приходили двое ваших, может, они и подскажут нам, о чем повести разговор?

Лесняк, чувствуя, как заколотилось его сердце, встал и с волнением проговорил:

— Расскажите, Михаил Александрович, над чем вы сейчас работаете.

Шолохов снова склонился над трубкой, приминая в ней табак, молчал. Зал в напряжении притих. Лесняку показалось, что это молчание слишком затянулось, и он, прикрыв ладонью рот, кашлянул. Шолохов, вскинув на него быстрый взгляд, тихо сказал:

— Садитесь, товарищ. Думаю, что говорить о моих творческих делах сейчас не время. Раньше утверждали: «Когда говорят пушки, музы молчат». А мы не будем на эту тему разводить дискуссии. — Положив трубку на стол, Шолохов встал. — Я только что вернулся с Южного фронта. Недавно был в Москве, встретился там с Александром Корнейчуком, приезжавшим в Москву с Юго-Западного фронта, и еще с моим давним другом Папаниным, начальником Северного морского пути. Вот, может быть, об этом, о наших фронтовых делах, и поговорим?

Зал одобрительно загудел. Действительно, сейчас все от мала до велика жили фронтовыми событиями, и больше всех — комсостав армии.

Говорил писатель сочно, образно, волнующе, так же, как писал. Рассказывая о зверствах, чинимых фашистами на захваченной советской земле, подбирал слова, от которых в сердцах слушателей закипала ярая ненависть к врагу.

— Но гитлеровские вояки уже не такие, какими они были в начале войны, — говорил он. — Да и мы кое-чему научились. Как было в первые месяцы? Возьмем пленного — и тут же ему большую миску свежего красноармейского борща, как дорогому гостю. Надеялись, что, пообедав, фашист все нужные нам сведения на стол выложит. А немец, нажравшись, спесиво, а то и саркастически усмехается, морду свою в сторону воротит или нагло заявляет: «Советам капут! Хайль Гитлер!» Теперь — не то. Совсем недавно в Донбассе — при мне это было — наши разведчики привели «языка», фашистского офицера. Начали допрашивать, а он чванится, требует, чтобы его накормили. А сам больше на базарную бабу-перекупщицу похож, нежели на офицера: на нем вместо шинели — женское пальто и голова платком повязана. Мороз же этой зимой — дай боже! Упирается фашист, не хочет отвечать на вопросы, ерепенится. Тогда поднимается наш старшина, высокий и кряжистый, недавний тракторист-кубанец, и свой кулак, как пудовую гирю, подносит к офицерской физиономии, спрашивает: «Красноармейского борща хочешь?» И решительно замахивается. Серые, водянистые, ну чисто свиные глазки офицера полезли на лоб, перепугался, кричит, чуть не лопнет: «Все скажу! Все, что знаю, скажу! Гитлер — капут!» Ага, думаем, гад ползучий, вот как с вами разговаривать надо!..

Зал так хохотал, что дребезжали окна. А Шолохов, снова приняв озабоченный, даже суровый вид, начал рассказывать о том, какую технику и оружие поставят нам союзники.

— Вас, товарищи, интересует, когда они откроют второй фронт? Меня это не меньше интересует. Американцам и англичанам мы предлагаем не просто дружбу народов, но дружбу солдат. Война — тогда война, когда в ней участвуют все силы. Но, как видно, союзники наши еще не осознали до конца, что гитлеризм готовит всем странам мира, в том числе и нашим союзникам, одинаково страшную участь. Они все еще будто боятся испачкать руки. Мы, конечно, люди грамотные, понимаем, что к чему. Мы верим: настанет тот час, когда союзники откроют второй фронт. А сейчас, товарищи, надо действовать так, как в народе говорят: «На бога надейся, а с немцем нещадно бейся». Помните, дорогие товарищи командиры, что огромные просторы нашей земли, сотни тысяч наших людей захвачены врагом, жесточайшим из всех, каких только знала история. Готовьтесь к решающим боям, и пусть сопутствует вам воинское счастье!

Шолохову долго и горячо аплодировали. Затем он ответил на многие вопросы… Вспомнив о своем разговоре с комиссаром батальона, Лесняк отважился спросить:

— Не собираетесь ли вы, Михаил Александрович, продолжить работу над «Тихим Доном» и показать Мелехова в этой войне?

Шолохов только сейчас раскурил свою трубку, затянулся и, выдохнув дым, нахмурился, с явным недовольством ответил:

— Я не Лидия Чарская. — Помолчав, обратился к сидевшим в зале: — Ну, может, на этом и закончим нашу беседу?

Он сошел со сцены, и его тут же окружили плотным кольцом. Шолохов, глядя на комиссара полка, проговорил:

— Покажите этих двух, приходивших ко мне.

Лесняк протиснулся вперед.

— Я приходил, — сказал он, чувствуя, как в лицо ему прихлынула кровь.

— Я слушаю вас, — сказал Шолохов.

— Понимаете, Михаил Александрович, — проговорил Лесняк, смущенно поглядывая на окружающих. — Я — с Украины. Там осталась моя родня. Друзья мои с первых месяцев воюют. А я… Помогите мне поскорее попасть на фронт.

Шолохов сперва удивленно посмотрел на Лесняка, затем сочувственно улыбнулся:

— Как вы догадываетесь, товарищ, я не нарком обороны. Но вот что скажу: война ни сегодня, ни завтра не закончится. Уверен, успеете и вы повоевать. Желаю вам счастливо дойти до Берлина!

После этого ни показывать свои новеллы, ни тем более рассказывать писателю о том, как в Сухаревке читали «Поднятую целину», Михайло не рискнул. Вниманием Шолохова завладели другие, и Лесняк, выбравшись из группы окружавших писателя командиров, направился к выходу. У двери его остановил Мартынов и с добродушной улыбкой спросил:

— Ну что, морячок, получил разъяснение? Нет, как он тебя отбрил: «Я не Лидия Чарская».

— Собственно, он не мне ответил, а вам, — не очень учтиво заметил Лесняк. — Это же вы говорили: Шолохов вернется к «Тихому Дону»…

— Мало ли что я мог сказать по своей малой грамотности, — не унимался Мартынов. — А ты ведь — высокообразованный.