— Я? — смутился он также. — Я — просто так… ну, понимаешь, я считал тебя тогда совсем маленькой.

— Правда? — с ноткой разочарования спросила Катя. Еще ниже наклонила голову и снова спросила: — А потом… после того, уже позднее, у тебя никогда не возникало такого желания?

Он помолчал немного и ответил:

— У меня и теперь есть такое желание. Сейчас я тебя поцелую. — Он приблизился к ней, но она отклонилась и, смеясь, ответила:

— Это — если я разрешу.

— А ты разреши, — он взял своей горячей рукой ее холодную руку.

Она слегка сдвинула брови:

— Ну, вот еще… Что это с тобой, Мишко?

— Катеринка! Мы действительно вскоре с тобой разъедемся… Давай поцелуемся в знак нашей дружбы…

— Оставь, Мишко, неуместные шутки…

— А ты… боишься, что вдруг Капустянский узнает?

— Капустянский? — деланно засмеялась она. — При чем тут Капустянский? — И после небольшой паузы спросила: — А ты потому такой смелый, что твоя девушка далеко?

— Какая девушка? — удивился он.

— Та, которую успел завести себе в городе. — И с назойливой иронией добавила: — Студенточка твоя, однокурсница. Думаешь, я ничего не знаю?

— Откуда ты взяла? — допытывался он. — Нет, ты скажи, откуда взяла?

— Это уж тебя не касается.

— Но это же неправда!

— Неправда? Скажи кому-нибудь другому, — холодно отрезала Катя и, выйдя на дорогу, ускорила шаг.

Михайло тоже прибавил шагу и поравнялся с нею как раз там, где кончался массив подсолнечника. Где-то недалеко, за желтыми головами подсолнухов, поскрипывал воз. Не оглядываясь, Катерина спросила:

— Скажи, откуда ты взял, что я должна бояться Капустянского?

— Вся Сухаревка об этом говорит, — раздраженно ответил он и сам удивился: «Почему я, собственно, так разволновался? Что меня раздражает?»

— Вся Сухаревка? Ну и слушай всю Сухаревку, если до сих пор не удосужился меня спросить: — И крикнула: — А-гей, дядечка! Вы в село? Подвезите нас!

Она побежала вперед к возу. Конюх вез на конюшню только что скошенную траву. Катя взобралась на подводу, уселась на траве и замахала рукой:

— Скорее, Мишко!

— Езжайте, — равнодушно ответил он. — Я — пешком…

Он надеялся, что Катя еще будет звать его, настаивать. Но она, повернувшись к конюху, что-то сказала ему, и тот попустил вожжи.

Вернувшись в город после каникул, Радич объявил друзьям, что стихов больше писать не будет, — летом, мол, начал роман «Солнце над Случью», первую свою прозаическую попытку.

— Опомнись, Зинько! — воскликнул потрясенный Михайло. — Ты и девушкам нравился не так своим густым чубом и загадочно-мечтательными глазами, как тем, что ты — поэт. Своими стихами напускал на них туман…

— А теперь солнце развеет этот туман, — рассмеялся Бессараб.

— Увидел бы ты наши Заслучаны на восходе солнца в розовой прозрачной дымке — не смеялся бы! — горячо возразил Радич. — Село наше лежит в долинке, над тихой Случью. За рекою — лес, а на нашем берегу, сразу за огородами, — густые высокие травы… В детстве мы пасли там коров. Все лето, бывало, толчемся на берегу реки.

— Ты о своем селе пишешь? — серьезно спросил Микола.

— Где же мне еще искать прототипов? — удивился Зинь. — Каждого своего односельчанина я знаю как облупленного. Один дядько Баград стоит целого романа. Человек не простой, действительно захватывающей биографии…

Друзья уже слышали от Радича, что Арвид Баград родился и вырос в Латвии, в городе Мушпилсе, в годы гражданской войны дрался с белогвардейцами в рядах Латышской дивизии, вместе с частями красного казачества освобождал от деникинцев Харьков, за что был награжден орденом боевого Красного Знамени.

Михайло лишь от Радича впервые узнал, что примаковцы и латыши освобождали Донбасс от деникинцев, в частности город Гришино, находящийся в тридцати километрах на восток от Сухаревки. И подумал: «Возможно, латышские стрелки проходили и через Сухаревку, когда из Донбасса спешили в Екатеринослав, куда в то время прорвались с юга войска Врангеля. Может быть, красные казаки и латыши сделали в моем селе привал и в нашу хату заходил попить воды Арвид Баград и заглядывал в колыбель, в которой лежал только что появившийся на свет я. Могло ведь и такое быть. Вот чудеса!»

Позднее Латышская дивизия под командованием коммуниста Роберта Эйдемана вместе с Красноказачьей дивизией Примакова брала на Крымском перешейке Армянский Базар и Юшунские позиции, трижды ходила в атаку на знаменитый Турецкий вал…

Латышские стрелки гордились своим красным начдивом и поэтом Эйдеманом, стройным красавцем с густой черной шевелюрой, густыми бровями, с английскими усами под выдававшимся вперед носом. Эйдеман был чутким и одновременно требовательным начдивом, талантливым полководцем.

— Не случайно Роберт Эйдеман в двадцатые годы возглавлял Военную академию имени Фрунзе, — с гордостью говорил Зиновий.

В июле двадцатого года примаковцы завершили свой стремительный Проскуровский рейд, полностью очистив от белополяков и недобитых петлюровцев Подолье. После окончания этих боев здесь, на советской земле, началась свободная, мирная жизнь. Арвид Баград поселился в Красном — ведь в его Латвии еще стояли у власти буржуи.

— Представляю себе, каким лихим красным казаком был Баград, — мечтательно улыбаясь, говорил Зинь. — Случалось ли вам видеть портрет полководца времен гражданской латыша Яна Фабрициуса? Такие же буденновские усищи, суровый, волевой взгляд, в петлицах — по четыре ромба, на груди — четыре ордена Красного Знамени. Правда, дядька Арвид имеет один орден, но усы — точнехонько как у Фабрициуса.

Баград начал работать в милиции, затем — агитпропом в Краснянском райкоме партии. Однажды осенью — это было в двадцать восьмом году — он приехал в Заслучаны уполномоченным райкома по проведению хлебозаготовок. Вместе с секретарем комсомольской ячейки Кириллом Яругой (партийной ячейки в селе еще не было) Баград проводил в школе крестьянское собрание.

Десятилетний Зинь Радич после уроков тоже остался на собрание — хотелось послушать приезжего. Зинько не пожалел: ему еще не приходилось слышать таких ораторов. Приезжий говорил хотя и с некоторым акцентом, но чрезвычайно просто, убедительно и увлеченно, глаза его горели таким огнем, что казалось, из них сыплются искорки. Радич слушал как зачарованный. Был совершенно уверен, что теперь все до единого из собравшихся согласятся с оратором и пойдут за ним. Совсем не ожидал Зинько, что сила убедительности оратора нравится далеко не всем. Действительно, в прокуренном классе прозвучал чей-то насмешливый бас:

— Ты, видать, насобачился зубы заговаривать! Но скажи сперва, кто ты такой, ну, к примеру, из какой народности будешь и какого сословья, что, не научившись как следует балакать по-нашенски, приехал честным людям баки забивать?

Баград на мгновенье замолк, затем выпрямился и, глядя в угол, откуда послышался басовитый голос, твердо проговорил:

— Родом я из Латвии. А сословья того же, что и вы, — рабоче-крестьянского.

— И катись к свиньям собачьим в свою Латвию, — отозвался басовитый голос, которому кое-где подхихикнули. — У нас и своих дармоедов-агитаторов — пруд пруди. Если прихватишь с собой нашего голодранца Кирюху — в ноги тебе поклонимся.

— Ты и себя относишь к честным людям? — саркастически улыбаясь, обратился приезжий к басовитому. — Почему же тогда прячешься за чужими спинами? Нет, честный человек так не скажет! Так может говорить только вражеский последыш. Под славными знаменами красного казачества, объединившими лучших сынов украинского народа с русскими, белорусами, латышами, эстонцами, мы здесь, на Украине, громили деникинцев, врангелевцев, петлюровцев и белополяков. За это честные украинцы нам говорят: «Спасибо!» А ты кулак или его прихвостень, классовый враг трудового народа и Советской власти. И я на твои слова отвечаю всем: поломали мы рога деникинцам, черному барону и всякой иной сволочи, наступим и кулакам на хвост…