Жежеря успокаивающе улыбнулся:

— Да ты присмотрись ко мне внимательней. Чего же мне ехать, если я уже имею звание младшего лейтенанта? Мне там, на Днепре, присвоили. И не только мне — Бессарабу и Печерскому тоже. С нами здесь, в Покровке, Павел Петрович Кажан, Лана Лукаш, Зиновий Радич. Спросишь, почему, мол, Матвею не присвоили звания… Матюша закончит училище — не младшим, а сразу лейтенантом станет. Пойми же ты — так сложилось… Я и пришел известить об этом родителей Матвея… А тебя, Тася, вовсе и не ожидал здесь встретить.

Родители, прослезившись, начали приглашать в хату, но Жежеря наотрез отказался: отпросился, мол, ненадолго, а время такое — опаздывать никак нельзя.

Андрей попрощался с родителями и протянул руку Тасе.

— Нет, — сказала она. — Я провожу тебя немного.

Тася, вероятно, в конце концов поверила Жежере, оживилась, приветливо улыбалась ему. Идя по тропинке мимо дворов рядом с Андреем, опустив глаза и краснея, открылась ему:

— Видишь ли, так получилось, что у меня от Матвея будет ребенок. Я сообщила ему об этом в письме, он очень обрадовался и написал, что если будет трудно, чтобы я ехала к его родным. Мои-то родители эвакуировались в Ворошиловград, там и старший мой брат работает на заводе, имеет бронь пока. А я сюда заехала, чтобы взять с собой Матвеевых родных. Они все еще колеблются…

Жежеря, услышав, что Тася ждет от Матвея ребенка, даже остановился от неожиданности. Не думал и не гадал, что Матвей и Тася окажутся такими скрытными…

Жежеря вернулся в полк мрачный и раздраженный. То, что он узнал, вызвало в его душе такие противоречивые чувства, в которых он не сразу смог разобраться. Оказывается, он настолько был неравнодушен к скромной и тихой Тасе, что сейчас даже позавидовал своему мертвому другу. Не сказав ей правды о судьбе Матвея, чувствовал себя так, словно совершил какую-то подлость.

…Там же, в Покровке, произошла еще одна неожиданность. Когда принимали пополнение и во дворе сельскохозяйственной школы толпились новобранцы, Радич, переходя из одного помещения в другое, услышал раздавшийся из толпы голос:

— Сухаревцы! Где вы шатаетесь!? Надо всем вместе держаться, иначе растыкают по разным подразделениям…

Зиновий оглянулся на голос и увидел говорившего: это был стройный смуглый парень цыганского вида. Радичу показалось, что он уже где-то видел его. Подойдя к нему, спросил:

— Это вы сухаревские? А скажите, не из вашей ли Сухаревки Михайло Лесняк?

— Наш он, — обрадованно откликнулся цыганистый парень. — А вы откуда его знаете, товарищ лейтенант?

— Учились вместе в университете, — пояснил Радич.

— Он самый, — оживился парень. — Ну, ты смотри! Мишко с малых лет мой кореш. Сейчас где-то в моряках ходит.

Трое сухаревских, среди которых был и этот цыганистый — он оказался Олексой Ковальским, — попали во взвод Радича.

…Невероятно тяжелыми, полными изнеможения и отчаяния, от которых леденела душа и рвалось на части сердце, были эти черные дни отступления.

Штаб Южного фронта, а затем и штаб резервной, которая уже была переименована в Шестую армию, передислоцировались куда-то на Донетчину. Полку Савельева и еще некоторым частям было приказано занять оборону в районе Покровки и сдерживать натиск немецких войск. Фашисты же свирепствовали, развивая наступление своих войск на Донбасс. Два дня отбивал их атаки полк Савельева, но на третий пришлось спешно отходить на восток, потому что немцы, прорвав оборону со стороны Запорожья, начали вдоль реки Волчьей обходить Дубравский лес, угрожая нашим войскам окружением.

Пошли дожди, и дороги раскисли. Профилирующая дорога, на которую в конце концов выбрался полк, была забита грузовиками, танками, подводами, густыми толпами беженцев, стадами коров и отарами овец. Крики, ругань, рев скотины и моторов, детский и женский плач и вопли представляли собою картину какого-то вселенского столпотворения…

Путь отступления пролег и через Сухаревку. Когда подошли к площади, посреди которой стояла деревянная безверхая церковь, Олекса Ковальский попросил у Радича разрешения забежать домой — попрощаться с женой. Зиновий разрешил, но приказал догнать взвод на выходе из села. Олексе мгновенно пришла в голову мысль, которую он тут же высказал Радичу:

— Товарищ лейтенант! Идемте вместе. Я познакомлю вас с моей Настей, а заодно заглянем и к Леснякам.

Радич сразу согласился.

Возле дома Лесняков, у калитки, стояли мать Михайла и сестра Олеся. Когда Зиновий назвал себя, Олеся радостно всплеснула ладонями, воскликнула:

— О, вы у нас и на карточке есть — вместе с Михайлом сфотографированы.

— Было такое дело, — смущенно улыбнулся Радич и спросил, что слышно о Михайле…

…Оказалось, что недели две назад они получили от него письмо из Ленинграда. В письме он намекал, что вскоре пришлет свой новый адрес. Отца дома не было, он — в истребительном батальоне, который охраняет село. Олеся только что вернулась из Павлополя. А Василь с женой выехал куда-то на Восток вместе с заводом. Жена Олексы тоже эвакуировалась.

Встреча была очень короткой. Мать Михайла и Олеся, прослезившись, расцеловали Радича и Ковальского, потом Олеся, юркнув в хату, вынесла завернутые в старенький белый платок большую паляницу и кусок сала. Попрощались.

Километрах в двадцати пяти восточнее Сухаревки, перед селом Веселым, полк Савельева вступил в бой с танками и автоматчиками противника, прорвавшимися со стороны Дубравского леса. Бой продолжался от полудня до позднего вечера.

Затем снова — отступление.

Покрыли землю глубокие снега. Гудят заволжские ветры, насквозь пронизывая тело. Мороз обжигает лицо, руки. За городом, неподалеку от товарной станции, в степи, курсанты зенитно-артиллерийского училища разгружают вагоны и железнодорожные платформы, доставившие сюда оборудование ткацкой фабрики, эвакуированной с Украины. Тяжелые станки вываживают ломами на приставленные к платформам толстые доски и жерди, наваливаются все вместе на них — и дело идет. Спадет с руки рукавица у кого-нибудь, дотронется он случайно до металла — тут же кожа так и прикипит к нему. А ветер завывает, треплет полы черных шинелей, сечет лицо сухим снегом…

Устали. Кто послабее — чуть ли не валится с ног. Ничего, за ночь отдохнут. Хуже участникам самодеятельности: вечером они должны давать концерт в госпитале.

Четвертый месяц миновал с тех пор, как они, бывшие «подплавовцы», прибыли из Ленинграда сюда, в город Энгельс, лежащий на левом берегу Волги, напротив Саратова. В середине августа в Стрельне, у причала Финского залива, погрузили на баржи материальную часть — разобранные и упакованные в большие ящики зенитные пушки, снаряды, пулеметы и патроны к ним. Каждому будущему курсанту — а их две тысячи человек — выдали винтовку, сухой паек, а после завтрака построили всех в колонны и повели, не сказав, разумеется, куда. «Подплавовцы» думали по-разному: одни считали, что их повезут в глубокий тыл и там будут обучать военному делу — готовить из них командиров; другие говорили, что сейчас не до учения, что фронту нужны бойцы.

Колонна в последний раз проходила почти безлюдными улицами еще полусонного Ленинграда, окутанного серым волглым туманом. Посмотрев влево и заметив, что они вышли на берег Невы, холодный и стальной блеск которой просматривался сквозь довольно густой туман, Ефимов — он шел рядом с Михайлом — толкнул его локтем и шепнул:

— Посмотри, передняя часть колонны повернула направо. Знаешь почему? Эти хлопцы едут в Севастопольское училище. Точно тебе говорю.

— Им повезло, — ответил Лесняк.

— Почему?

— Ближе к фронту, — пояснил Михайло. — А нас куда? Может, ты знаешь?

— Знаю не больше твоего.

Другая часть колонны прошла к вокзалу и погрузилась в вагоны пассажирского поезда. Ночью прибыли в Тихвин и на следующий день оказались в Череповце. Там, на пристани, их ожидал большой теплоход «Серго Орджоникидзе», который, приняв «подплавовцев» на борт, повез их по реке Шексне. На судне узнали, что у них новое командование, в частности генерал-майор береговой службы Гусев, невысокий кряжистый человек лет пятидесяти, с широким суровым лицом рабочего, и молодой, среднего роста, с ярким румянцем на скулах и с проницательным взглядом черных глаз полковой комиссар Поляков.