— Не в этом суть, — сказала Журавская, — дело в том, что Лесняк тактичнее всех вас… — И, махнув рукой, она быстро и легко побежала вперед.

Для Лесняка ее слова прозвучали приятной неожиданностью.

А Костя действительно увлекается употреблением иностранных слов, может быть, этим прикрывает свою недостаточную образованность. Любит он и женщин подразнить, порою даже держится с ними вызывающе, чтобы, как ему кажется, показать свое превосходство над ними.

Лесняк завидует своим друзьям, считая, что каждый из них достиг зрелости. Он же в свои двадцать два года пребывает в каком-то аморфном состоянии и часто задает себе вопрос: «Кто я? Каков я? На что способен?»

Берег бухты Тихой — каменистый, высокий. Лейтенанты, взявшись за руки, медленно спускались к воде. Журавская, стоя поодаль, смотрела на них. Пулькин крикнул ей:

— Айда, Ира, с нами. Гарантирую полную безопасность.

Ира отрицательно покачала головой.

Когда Мещеряков и Лесняк поравнялись с нею, она обратилась к Лесняку:

— Михаил Захарович! Вы тоже хотите купаться? Пойдемте лучше прогуляемся по лесу — там так хорошо!

Михайло тотчас согласился, и они, проводив взглядом спускавшегося к воде Мещерякова, медленно пошли назад. Васильеву сбросив гимнастерку и подставив спину солнцу, весело крикнул им вдогонку:

— Э-гей, молодые, смотрите не заблудитесь в лесу!

— Не беспокойтесь, к вам дорогу найдем! — обернувшись, живо откликнулась девушка.

Какое-то время до них доносились громкие голоса плескавшихся в воде приятелей, но, как только они вошли в лес, их окутала извечная тишина. На земле, на травах, на стволах деревьев трепетали золотистые солнечные зайчики, от которых рябило в глазах, а настоянный на лесных запахах воздух бодрил и навевал легкий хмелек.

— Кажется, будто замерла сама первобытная природа! — восторженно проговорила Журавская. — У нас, в степной Украине, рощи и лесочки разбросаны редко, а этим — конца-краю нет. Мещеряков говорил о здешней экзотике, это правда, я раньше и не слыхала о таких деревьях, как корейский кедр, или модрина, или вековой маньчжурский ясень, и монгольский дуб, и… Всего не перечислить. Мы, когда приехали во Владивосток, ездили в настоящую тайгу с моим дядькой — он охотник и чувствует себя в лесу, как мы в своей степи. Там, в тайге, стояли вековые деревья с прямыми стволами, то массивными и темными, то ровными и светлыми, как гигантская колоннада. А каких там только зверей нет! Тигры, медведи, красные волки, куницы, соболи, росомахи, барсуки, изюбры, дикие козы. Поверите, я видела издали, как между кустами, перевитыми лианами и китайским лимонником, промелькнул красный волк. Однажды что-то затрещало и громко зафыркало в кустарнике поблизости от нас, и дядька, взяв ружье на изготовку, сказал, что это пробегало стадо вепрей, учуявших наш дух. И еще я видела большого белохвостого орлана… Я читала у Арсеньева, исследователя этих мест, как он отправился со своими спутниками на миноносцах в путешествие и как где-то в заливе Петра Великого возле их кораблей появились какие-то полосатые киты и касатки. Скажите, Михаил Захарович, вы читали Арсеньева? И «Дерсу Узала» и «Через тайгу»? Правда же, и не художественные произведения, а как увлекают? — И без какого-либо перехода спросила: — А что вы еще успели уже здесь, во Владивостоке, прочитать?

— Кое-что успел, — пожал плечами Лесняк. — Недавно взял роман Степанова «Порт-Артур». Я его не прочитал, а, можно сказать, жадно проглотил. Эта книга дала мне подлинное представление о русско-японской войне. Особенно меня пленил образ генерала Кондратенко, патриота и героя, и еще офицера-демократа Борейко… Только эта книга дала мне настоящее представление о той войне. Между прочим, как пишет автор, под видом гейш среди русского офицерства в Маньчжурии работали японские шпионки.

— Правда? — удивилась Журавская. Но тут же недовольно заметила: — Только не говорите мне о лейтенанте Мещерякове. Мне не нравятся его попытки во что бы то ни стало заставить меня краснеть.

Ирина нагнулась и сорвала стебелек полыни.

— Я с детства люблю запах полыни, но здесь полынь не пахнет, — проговорила она. — Я видела здесь сирень, которая растет деревом, метров пять в высоту. У нас, на Украине, под окном росла сирень, когда весною она расцветала — весь мир казался раем.

— А у нас под окнами росли розы, — мечтательно сказал Михайло.

— Сейчас там, наверное, и цветы не цветут. Даже трудно представить себе, что там творится и как живут люди. — Она долго молчала, а потом вдруг воскликнула: — А я догадывалась, что вы любите цветы. Помните, Михаил Захарович, как начинаются воспоминания Горького о Коцюбинском? — И тут же продекламировала: — «Прекрасное — это редкостное».

Лесняк тяжело вздохнул:

— Всего каких-нибудь полтора-два года тому назад и представить себе было невозможно, что Горького и Коцюбинского мы будем вспоминать в лесу. И где? На берегу Тихого океана! Что Украину будет топтать фашистский сапог.

Журавская наклонила голову и медленно двинулась с места.

— Вот так и у меня перед глазами — хата, село, поросшее травой подворье, верба или тополь. — Куда ни посмотрю, о чем ни заговорю, а в мыслях — родная Украина.

Они долго еще говорили о войне, о том горе, которое она обрушила на голову ни в чем не повинных людей. Но молодость брала свое. Они были юными, полными сил и не могли скрыть чувств, переполнявших их сердца. И эта теплота и нежность сближала их еще больше. Ира в трепетном нетерпении ловила его взгляд, опускала глаза, и он слышал, как учащенно бьется его сердце, и с трудом сдерживал себя, чтобы не касаться ее маленькой руки и таких влекущих, свежих, полных губ.

При каждом таком порыве он вдруг вспоминал Оксану. Но Ира казалась такой доверчивой и беззащитной, что просто обезоруживала его. «Нет, — говорил себе Лесняк, — я ни малейшим своим поступком, даже самым невинным, не обижу эту девушку».

Когда они вернулись на берег бухты Тихой, там уже никого не было.

…Неподалеку от штаба батальона они остановились. Лесняк, улыбаясь, протянул Журавской руку и тихо сказал:

— Ира, мне было очень приятно побыть с вами. Спасибо вам.

Она долгим и пристальным взглядом посмотрела на него и опустила глаза.

А далеко на западе продолжались тяжкие мытарства Радича, которому удалось бежать из фашистского плена.

…Наконец-то вот он, Заслучанский лес. В рассветной дымке его можно было принять за горный кряж или за темную продолговатую тучу, выплывавшую из-за горизонта. Светало, с севера дул влажный ветер, шелестели остатками багряной листвы черные старые дубы. Теперь Радичу оставалось пройти только этот лес, а там, за Случью, — его родные Заслучаны.

Но что ждет его в лесу? Не притаились ли в нем гитлеровцы или полицаи, выслеживая партизан? Погибнуть здесь, за полтора километра от родной хаты, не повидавшись с матерью и братом, не узнав, живы ли они? Это было бы слишком нелепо!

До предела напрягая слух и зрение, крадучись, как загнанный зверь, он вошел в лес. Толстый слой опавшей листвы мягко прогибался под ногами, наплывал густой теплый дух отсыревшей коры и прелых листьев. Идя по мягкому пружинистому настилу, он вдруг почувствовал страшную усталость. Ноги подгибались, все тело окутывала чугунная сонливость. Сделав несколько шагов, он едва дотянулся до какого-то куста и упал под ним, уткнувшись лицом в зеленый веер папоротника. Молнией пронеслась мысль: «На один миг прилягу. Только бы не заснуть!»

Проснулся от глухого настойчивого стука. «Автоматные очереди», — спросонок подумал он, и при одной мысли об этом его бросило в пот. Приподнялся, прислушался. Тишина. Лишь изредка нарушал ее едва слышный шелест срывающихся с ветвей листьев. Но вот опять ритмичное, монотонное: тук-тук-тук! И, выйдя из-за куста, Зиновий на миг замер, но тут же облегченно вздохнул: большой пестрый дятел, вцепившись коготками в ствол и упершись в него хвостом, настороженно поглядывая по сторонам, длинным и острым клювом долбил кору.