Не дивитесь тому, что Михайлик, летевший по ночному небу среди мерцавших звезд, свернув в степь, очутился под сияющим солнцем. В мечтах все происходит мгновенно… Но ему тогда недомечталось. Подошел отец и с укором сказал:

— Так-так!.. А ты, парень, все вылеживаешься! Скоро тебе штаны шить, а ты и не подумаешь, как бы отцу-матери помочь. Никак тебя к труду не приучишь. И что из тебя будет, когда вырастешь? — После этих слов отец сдвинул брови и строго сказал: — Ну-ка, беги да собери кизяк.

На току как раз прикатывали остатки яровой пшеницы. Михайлик нехотя поплелся к току, собрал конский навоз в старое, с отломанной дужкой ведро и незаметно шмыгнул за хату.

А за хатой начинался соседский сад, где в тени вишневых деревьев прятались от палящего солнца куры. Увидев Михайлика, они всполошились и покинули свое прибежище, а он прилег в тени и начал настраиваться на мечтательный лад. Но ему уже не мечталось, потому что отцовы слова, как заноза, застряли в сердце. Ведь отец, по сути, назвал его лежебокой, а Михайлик знает, что лентяев никто не любит, лежебока, лодырь — это уже вроде бы и не человек. Нет, Михайлик никогда не станет лентяем. Да разве же он виноват, что еще ничего не умеет делать и силы у него так мало?

С горьким чувством думал об этом Михайлик и вечером, когда отец, мать и Василько лопатили зерно, а он, закутанный в рогожку, сидел у хаты. Голубое лунное сияние, едва ощутимый аромат фиалки и монотонное гудение веялки постепенно отвлекали его от мыслей, успокаивали и убаюкивали. Уже в полусне он с тревогой подумал: «А что, если бабкины слова не сбудутся и ко мне не придет счастье? Бабка говорила, что я вырасту сильным и работящим и чужого не возьму. А я уже соседский паслен воровал… Что же теперь будет?!»

Может, с этого все и началось.

Леснякам — Марии и Захару, — иначе говоря, родителям Михайлика, — хотелось получше воспитать своих детей, но времени на это не хватало — с утра до ночи были они накрепко привязаны к земле. И все же иногда выкраивали считанные минуты для воспитания. Бывало, разогнут спины, чтобы дух перевести и вытереть пот с лица, да заодно уж угостят кого-либо из своих детей подзатыльником или шлепком пониже спины, чтоб знал и помнил и не встревал в беду. Михайлика всегда удивляло, как это у них складно получается: только натворишь чего-нибудь и думаешь — никто никогда не узнает об этом, а тут тебе — бац! — они уже знают!

Бывало и так, что Михайлик только начнет замышлять что-нибудь запретное, как уже до него доносится строгое:

— Ты куда, на что целишься? Тебе опять не терпится где-нибудь нашкодить?

Отмалчивался Михайлик, лишь дивился: как отец с матерью могут его мысли читать?

Хотя у Лесняков и лесная фамилия, но они с деда-прадеда истые степняки. Михайлик, видимо, и родился влюбленным в степь. Она ведь раскинулась за селом безмерной равниной — от горизонта до горизонта. Тут и там по степи пылают островки цветов, в небе поют жаворонки, низко над землей летают разноцветные бабочки, в траве снуют смолисто-черные деловитые жуки. Шастают по степи зайцы. Это от них мать иногда приносит краюху сухого, удивительно вкусного хлеба.

Михайлику очень хочется побывать в большой степи. Взрослые то и дело говорят о ней. Если бы ему удалось поехать туда, то и он считал бы себя взрослым. Но его туда не берут. Подрастешь, говорят, поедешь.

Михайлик долго ждал этого часа. Но однажды терпение его лопнуло.

Как-то вечером, когда мать варила на плите рваные галушки, Михайлик, хотя и очень любил их, все же отпросился спать, рассчитывая пораньше проснуться и караулить в сенях, пока запрягут чалую. А там пусть хоть убьют, а с воза он не слезет — поедет с отцом в степь.

Проснулся, когда солнечный лучик пробился через оконце и заглянул в хату.

Божья матерь, освещенная красноватым светом, своим тонким пальцем строго грозила Михайлику из-за расшитого рушника. Под потолком отчаянно жужжала запутавшаяся в паутине муха. Она напомнила ему жужжание шмеля. Тут же закружились, замелькали перед его глазами степные мотыльки, и он в мгновение ока вскочил с постели, опрометью бросился в сени и застыл на пороге! Обида больно сжала его сердце: не успел. Его снова оставили дома с маленькой сестренкой Олесей.

Стоит Михайлик на пороге, смотрит на расстелившийся по всему двору спорыш. На спорыше — густая роса, и в каждой росинке играет солнце. Неумытое после сна лицо Михайлика, его руки и босые ноги овевает ранний прохладный ветерок.

Огорчение его постепенно утихает. Михайлик смотрит за огород, туда, где начинается ближняя степь: она словно убегает вдаль и в прозрачной сини сливается с небосклоном.

И снова ему становится скучно.

Но все же в тот день он добился своего. И в этом помогли ему Ванжуловы злые собаки.

Неподалеку от двора Лесняков жил Фома Ванжула, хмурый, нелюдимый человек. Михайлик всего два раза видел его. В первый раз, когда с отцом ходил в кооперативную лавку за дегтем. Невысокий, широкий в плечах, весь какой-то квадратный, с квадратным лицом и широко поставленными зеленоватыми и тоже квадратными глазами, он стоял в белой рубахе, облокотившись о новые ворота своего двора. Отец поздоровался с ним. А Фома — ни слова. Молчит, как немой. Смотрит на Лесняков и будто не видит их. Ведь он — богач… Таким запомнился Михайлику Ванжула.

У Ванжулы много собак. С десяток, а может, и больше.

Перед заходом солнца вернулся из степи Василь — он привез подсолнухи и, сбросив их у хлева, заторопился в степь. Михайлик решил, что настал самый подходящий момент, и попросил брата:

— Василь! Василечек! Возьми и меня с собой!

— Знай свое дело — присматривай за Олесей, да не забудь теленка напоить, — сурово ответил утомленный дневной работой Василь.

Михайлик бросился к возу, но брат уже взмахнул кнутом над кобылой, и та рванулась с места, воз, чуть было не зацепив угол хлева, двинулся к воротам. Олеся, стоя у хаты, заплакала, а Михайлик изо всех сил пустился вдогонку за возом. На улице бежать стало труднее — мешал толстый слой пыли, она поднималась за возом, засоряла глаза, смешивалась со слезами.

— Вернись к Олесе! — кричит Василь. — Вернись, говорю! — И погоняет чалую.

Михайлик замечает, что отстает от воза, и кричит уже на всю улицу. Тут-то и выскочили из подворотни с диким лаем Ванжуловы волкодавы. Они сразу же устремились за бегущим Михайликом, и вырвавшийся вперед пес уже приноравливался вцепиться зубами в его ногу.

— Тпру-у! — послышался неистовый крик Василя, и перед самым носом Михайлика вырос задок воза. — Давай руку, чертов пацан, скорей!..

Лишь только Михайлик оказался на возу, чалая прибавила в беге, и собаки отстали. Оглянувшись, он увидел сквозь пелену пыли бабушку Христю, державшую за руку Олесю и грозившую кулаком вслед отдалявшемуся возу. Она что-то выкрикивала вдогонку, но ничего нельзя было расслышать.

Как бы там ни было, а Михайлик едет в степь! С радостью и опаской поглядывает на брата, которому хочет сказать что-то ласковое, как-то задобрить его, потому что тот все еще продолжает сердиться.

— Утрись хоть подолом сорочки, — цедит сквозь зубы Василь. — Вымазался, как трубочист, людей пугаешь.

Михайлик готов сейчас стерпеть все грубости и обиды. Вытирает лицо рукавом и поближе подсаживается к брату.

Воз мягко катился мимо высоких подсолнухов и кукурузы. Начинавшиеся сумерки как-то, необычно быстро сгустились. Василь забеспокоился. Он, кажется, сбился с пути и теперь настороженно всматривался в степь.

— Это ты, собачник, забил мне баки, — в сердцах говорил он и все чаще кричал в сумерки: — Оте-ец! Батько-о! Где вы?!

Степь молчала.

Шелестели сухие листья кукурузы, и Михайлику начинало казаться, что кто-то неведомый подкрадывается к ним.

Становилось страшно. В воображении рисовались степные разбойники, оборванные, бородатые, взлохмаченные… Они могут и воз отнять, и чалую, а Михайлика с Василем если не зарежут, то бросят среди черной степи на растерзание волкам.