После собрания крестьяне медленно расходились по своим хатам.

Подойдя поближе к приезжему, который, стоя у стола, продолжал разговаривать с Яругой, Зинь восторженно рассматривал орден на груди гостя (Баград был единственным орденоносцем во всем районе).

— К кому бы вас определить на постой? — вслух размышлял Яруга.

Зинь так и встрепенулся:

— К нам, дядько Кирилл! К нам поставьте!

— Можно, конечно, и к вам. Только ж и сами вы живете впроголодь, — засомневался Яруга, пристально глядя на Зиня. — А человека с дороги покормить надо. Да и от вас, двоих ветрогонов, покоя не будет, особенно от младшего, Витьки…

— Да уж лучше, чем к тому кулаку идти, который здесь злобные слова выкрикивал, — сказал приезжий, разглаживая в улыбке свои пышные усы и улыбаясь Зиню. — А вот к этому лобастому пионеру я с удовольствием пойду.

И Зинь невероятно обрадовался. А когда у них в хате Баград снял шинель и мальчик увидел на боку у гостя новую светло-коричневую кобуру, из которой выглядывала рукоятка маузера, радости мальчика не было границ.

С тех пор Баград, приезжая в Заслучаны, останавливался у Радичей.

Так заехал он к ним и весной двадцать девятого года. Поздним вечером, когда семья укладывалась спать, Баград вернулся из сельсовета и, засветив ночничок, сел возле сундука, что-то записывая в свой блокнот. Зинь уже засыпал, как вдруг за окном прогремел выстрел. Посыпалось оконное стекло, и ночничок разлетелся в куски. Баград выбежал во двор и кого-то окликнул. Прогремели еще два выстрела. Бешено залаяли собаки.

Зиня и Виктора мать загнала на печь, а сама, плачущая, в одной сорочке, стояла посреди хаты. Баград возвратился лишь перед рассветом и рассказал, что случилось. Услыхав первый выстрел, из своей хаты выбежал Яруга. Стрелявший в Баграда в темноте налетел на Кирилла и упал. Лежа, он еще дважды выстрелил в Яругу, ранив его в руку. Тут подоспел Баград.

— Как ты думаешь, Зинь, кто стрелял? — спросил он перепуганного паренька. — Я сперва своим глазам не поверил: бедняк из бедняков — Родион Андрущук. Вот темнота! Отобрали мы у него обрез, привели в сельсовет, а он, как в лихорадке, трясется и плетет чушь несусветную, говорит, будто не убить меня хотел, а наоборот — спасал. В Яругу же стрелял с перепугу… Я ему говорю: «Ты же мог в детей попасть или убить ни в чем не повинную женщину, малышей осиротить!» — «И правда, мог…» — отвечает Родион и размазывает на щеке слезу кулачищем. Видно, лишь теперь дошло до него, что натворил.

— У этого Родиона — не все дома, — сказала Радичиха.

Баград посмотрел на нее и переспросил:

— Как это — не все дома?

— Да по-нашему это — клепки рассохлись.

А Зинь пояснил:

— Родион, дядька, отродясь придурковатый.

— Да, да, да… Я об этом подумал, — оживился Баград. — Видно, его руку направили кулаки. Ведь Советская власть Родиону никакого зла не причинила. Впрочем, следствие покажет.

На следствии Родион признался, что его подкупили кулаки, пообещав ему телку за убийство уполномоченного.

— У меня двое детей без молока гибнут, — плакался Андрущук. — Жена грозит: «Не купишь коровы — брошу». Она такая, что и вправду бросит. «За старого вдовца Евмена, говорит, пойду, у него корова, детей хоть молоком напою, иначе — помрут…» А я как подошел к окну, да как увидел живого человека, да подумал, что он сейчас покойником станет, так и про телку забыл. И стрелять-то не хотел, да вспомнил, что за углом хаты стоит Гервасий, сын богатея нашего, Кондрата Грицули. Этот не передумает и не промахнется. Вот я и выстрелил по ночнику. Пусть попробует в темноте попасть…

— Ври, да знай меру, — сказал следователь Родиону, — не такой ты меткий стрелок, чтобы в ночничок попасть сумел. Просто промахнулся.

— Эге, — возразил Андрущук, — они меня долго учили стрелять. И в Черный лес возили, и даже за болота…

Суд решил, что Родион был слепым орудием в руках классового врага. Его осудили на один год принудительных работ. Зато кулакам, готовившим убийство, дали по заслугам.

Радич умолк, задумавшись, а Лесняк спросил:

— А ты и об Андрущуке пишешь?

— Конечно! Очень колоритная фигура. Разумеется, я не копирую, но Родион себя узнает.

И Лесняк подумал, что в каждом селе есть свой Родион. В Сухаревке это были Ляшок и Яжго, но Андрущук вдобавок слыл еще сельским донжуаном-неудачником. Ухаживал за многими, да ни одна не шла за лентяя. Вот и женился он на засидевшейся в девках односельчанке. Та родила ему двоих мальчиков, но и это не образумило Родиона, и жена ушла к Евмену. Хоть и жилось теперь мальчишкам сытнее, да росли они без присмотра и часто озорничали. Однако когда их ловили на каком-либо шкодливом деле, то не наказывали, а порою, разжалобившись, всячески старались обласкать. Глядя на них, и другие заслучанские мальчишки, попавшись в чужих садах или огородах, кричали: «Не бейте нас, мы Родионовы дети!»

А Родион Андрущук, отбыв срок принудительных работ, гордо именовал себя «слепым орудием классового врага». Жил он в своей хате одиноким, с весны до поздней осени ходил в постолах. Сквозь прохудившуюся одежду проглядывало тугое, будто налитое силой смуглое тело, а под соломенной шляпой едва вмещались его густые курчавые волосы. Ничто не заботило Родиона — был он розовощек, подкручивал кверху кончики рыжих усов и, как прежде, старался понравиться каждой женщине.

В то лето, через неделю после приезда Зиня на первые каникулы, с Андрущуком произошло новое приключение. Несколько дней кряду он настойчиво начал ухаживать за чернобровой Харитиной, мужа которой послали на какие-то курсы в райцентр. Вот тут-то Родион и повадился к ее хате. То в окно постучит ночью, то в дверь, умоляя впустить его. На третью ночь решил он взять крепость приступом. Взобравшись на кровлю, разобрал соломенное покрытие и через чердак спустился в сени. А тут — засада: муж Харитины и она сама. Ох и задали они Родиону трепку, да еще в сельсовет пожаловались. В тот же день председатель сельсовета собрал общее собрание односельчан.

— Словом, и смех и грех, — продолжал Радич. — Такой стопроцентной явки в селе и не помнили.

Родион с комичным видом оскорбленного человека сидел на черной прогнившей колоде, служившей скамьей для подсудимых, и смотрел исподлобья на президиум, разместившийся на принесенной из сельсовета длинной скамье. Глаз и скулу Родиона прикрывал белый платок, под другим глазом красовался синяк, а на прямом с горбинкой носу выделялась свежая ссадина. Андрущук уверял собравшихся, что за несколько дней до этой прискорбной истории коварная молодица своими бесстыжими взглядами всячески завлекала и соблазняла его, зазывая к себе в гости, не думая, что собственный муж так внезапно нагрянет. А чтобы ввести мужа в заблуждение, она била его, Родиона, еще сильнее, чем ее благоверный. «Испокон веку известно, на какую хитрость способны женщины», — заканчивая свою речь, сказал Андрущук и потребовал материального возмещения за побои, чистосердечно считая себя невинно пострадавшим: «Я много и не прошу — всего десять рублей». Ославленная Харитина и еще несколько женщин, возмущенных наглостью Родиона, порывались снова побить его, а девяностолетний дед Лукьян кричал: «Всему селу от Родиона покоя нет. До каких пор будем смотреть ему в зубы? Выслать его из села — и квит!»

Завязался горячий спор. Кто-то предложил оштрафовать распутника на сто рублей. Другие возражали: на сто или на рубль — ему все равно, у него за душой — ни гроша. Окончательный приговор гласил: осудить гражданина Андрущука сроком на три дня принудительных работ при сельсовете и обязать немедля починить собственноручно и своим материалом кровлю на Харитининой хате.

Родион сперва хотел опротестовать приговор, но передумал и лишь рукой махнул. На следующий день с утра он влез на Харитинину хату, прихватив с собой несколько обмолоченных снопов. У двора столпилось чуть ли не полсела. Мужчины отпускали язвительные реплики, давали многочисленные каверзные советы. Родион же сосредоточенно ремонтировал кровлю, не обращая ни малейшего внимания на насмешки.