Бывало, попросит кто-то пол-луковицы или зубок чеснока (сала просить никто и не решался), Репной отвечал одной и той же заученной фразой: «Не попрошайничайте!» И еще одно выражение было у него в запасе: «Вам не надоело цыганить?» И тут же поворачивался к просителям спиной. После этого уже сколько ни обращайся к нему — не отзовется и не ворохнется, пока не кончит есть.

А Степура — этот любил порассуждать.

— Кушать захотелось? — деланно сочувственным тоном переспрашивал он. — Животики, наверное, к спинкам прилипли? Вы и сальца, конечно, покушали бы, и колбаски с чесноком? — При этих словах он перочинным ножом отрезал от толстого куска сала ровные кубики или нарезал кружочками колбасу и ловко забрасывал их в свой широкий рот. — Может, раздобриться и дать по кусочку вам? Скажете — дать! А вы подумайте, что из этого получится. Вас — толпа, дай вам хоть весь этот кусок — съедите и голодными останетесь. А мне завтра припухать прикажете? — И решительно заявлял: — Дураков нет.

— Да не будь ты жадиной, Гнат! — убеждали его. — Дай кусочек, хлеб натереть, для запаха, слышишь?

— Я же вас не гоню, — весело шевелил широкими черными бровями Степура, и кончик его курносого носа тоже шевелился. — Разрешаю пользоваться запахом чеснока и сала бесплатно. — Он из-под нависших бровей нацеливал на стоявших узенькие щелочки своих рыжих глаз и самодовольно хихикал.

— Ты же человек, Гнат. Человек…

— Все люди, все человеки, — соглашался Степура. — Философ сказал: «Человек человеку — волк». Вы хоть чуть-чуть кумекаете в философии?

— Смотри какой философ объявился!

— Да что вы у него канючите? — крикнет кто-нибудь из Гнатовых односельчан. — У него и отец точно такой: снега зимой не выпросишь.

— Не дам сала — самому мало, — пытается неуклюже острить Степура, но его уже никто не слушает, все расходятся по своим уголкам.

Был случай, когда у Гната кончились запасы провизии, а дома побывать он не смог из-за погоды. Не было у него и денег: на стипендию купил что-то из одежды. О, тогда трудно было Степуру узнать. Он вдруг стал таким компанейским, свойским, будто его подменили. Ходил от одного к другому и елейным голосом клянчил:

— Хлопцы, не дайте бедному студенту-христианину помереть голодной смертью! Не забывайте: все люди — братья…

— Ты же говорил: человек человеку — волк, — ядовито замечал кто-то.

— Не я — глупый философ говорил. Грицько, Петро! Скиньтесь по полтиннику на пропитание раба божьего Гната. Вспомните, что сказано в священном писании: рука дающего да не оскудеет, — продолжал Степура.

— А почему ты забываешь эту истину, когда у тебя сундук полон? — не отрываясь от книжки, отзывается Гриць Петренко.

— Каюсь, был грех! Теперь голод осенил меня разумом. Щедрость достойна всяческой похвалы. На веки вечные осуждаю скупость и скаредность… Отныне мой сундук — ваш сундук…

— Пока пустой?

— Побойтесь бога, хлопцы! Не отворачивайтесь от того, кто чистосердечно кается!.. С миру по нитке — голому рубашка…

И хлопцы поверили раскаянию — пустили шапку по кругу, выручили товарища.

Но как только зеленый сундучок Гната снова пополнился всякого рода яствами, им опять завладела скупость. Петренко тогда сказал о нем так:

— Знаете, хлопцы, какие самые излюбленные слова у Степуры? «Дай!» и «Отойди!» Надо бы его проучить.

И проучили. Выждали, когда Гнат задержался в городе, открыли гвоздем его сундучок и сытно поужинали. Двух кусков сала, кольца домашней колбасы и полдесятка вареных, правда, немного протухших яиц — как не бывало. А на место изъятых продуктов положили записку: «Гнат, не поднимай шума! Рука дающего да не оскудеет».

Степура шума не поднял, но через несколько дней перебрался на частную квартиру.

Это были первые нелегкие испытания. И тогда впервые бросилась Михайлику в глаза разноликость человеческих характеров. Правда, большинство первокурсников тянулось к коллективу. Почти каждый готов был поделиться с товарищем всем, что имел, готов был в любой момент прийти на помощь. Конечно, были студенты и другого, так сказать, сорта: один — замкнутый, отчужденный, на всех посматривает с недоверием и подозрительностью, другой — хитрющий, как лисица, только и ждет момента, чтобы кого-нибудь объегорить, а третий такой лживый, что без вранья и дышать не может, причем врет не с какой-либо целью, а просто так, по привычке. Не много их было, можно сказать — единицы. Их никто не любил, часто стыдили, кое-кто прозревал, но самых заядлых никакая критика не прошибала.

Настоящим праздником для первокурсников был день выплаты стипендии. В этот день Михайло покупал какую-нибудь книгу, самые дешевые конфеты-подушечки и билет в кино. А в конце почти каждого месяца не хватало нескольких обеденных талонов в столовую. В такие дни хлопцы покупали в ларьке старой приветливой Клары бутылку кваса или ситро. Есть немного монеток на ситро или квас — жить можно, но надо ложиться спать пораньше, до захода солнца. Правда, не всегда удается лечь спать рано: инженер Лугачев, преподаватель черчения, так придирчив и строг, что лучше всю ночь просидеть, но его задание выполнить, иначе будет нагоняй. К тому же черчение — один из основных предметов, и его надо знать. Но Михайлу черчение совсем не давалось. На лекции Лугачева он ходил, как на тяжкие муки. Инженер ко всем был весьма требователен, а к Михайлу просто беспощаден.

В чертежной Лугачев прохаживается между столами — высокий, бритоголовый, вечно недовольно нахмуренный. Когда его шаги затихают за Михайловой спиной и в нос ударяет тонкий аромат духов — у него начинают неметь ноги.

— Ты — Лесняк? — слышит он мягкий голос Лугачева и знает, что этот голос не сулит ему ничего хорошего.

— Умгу, — отвечает Михайло.

— Умгу или все-таки Лесняк? — инженер слегка нависает над столом.

— Лесняк, — отвечает Михайло и краснеет.

— Что рисуешь?

— Шестерню вычерчиваю, Владимир Владимирович.

— А почему она у тебя похожа на кошачью голову?

— Почему — на кошачью? — робко переспрашивает Михайло, и в глазах его туманится.

— Это я у тебя спрашиваю — почему? — Лугачев так же тихо, но уже четко, с ударением выговаривает каждый слог. И еще добавляет: — Ты — вредитель! Представь себе, по твоему чертежу рабочие сделали шестерню, установили ее на машину и включили мотор. Что произойдет с машиной? Трах-тарах! — и вышла из строя. Ты хочешь нам вреда?

— Не хочу.

— Зачем же нарисовал кошачьи уши?

— Это зубцы.

— Почему эти два выше остальных на полтора миллиметра? На глазок рисуешь? Это тебе не сапоги шить. Почему не пользуешься измерителем?

— Пользуюсь.

— Дай измеритель! — Он прикладывает его к зубцу на чертеже, потом к линейке: — Видишь?

«Так и есть, полтора миллиметра перебрал. Как же я сразу не заметил, что эти два зубца выперлись из общего ряда. А он только взглянул и точно определил: полтора миллиметра лишних», — удивляется Михайло и со страхом посматривает на Лугачева. Тот не отходит, печальными глазами смотрит на парня и долго молчит. Потом продолжает:

— Говорят, Василь Лесняк — твой брат. — И резко возражает: — Это неправда!

— Нет, правда! — горячо подтверждает Грицько Петренко, не поняв маневра Лугачева. — Они оба в нашем общежитии живут.

Лугачев строго смотрит на Петренко и, обращаясь к Лесняку, твердо говорит:

— И никому ни слова о том, что ты брат Василя, засмеют, чтобы называться братом Василя, это надо заслужить. А сейчас твой брат — вот он, Петренко. Вы оба безнадежные.

После этих слов он подходит к Грицьку. Михайло не слышит их разговора, у него горит лицо, гудит в ушах.

Не лучшим образом сложились у Михайла отношения и с преподавателем физики Георгием Максимилиановичем Медынским, которого студенты прозвали Фар-радеем, за то, что тот произносил фамилию этого ученого с двойным «р». Михайло на одной из первых лекций Фар-радея тайком читал Коцюбинского. Фар-радей заметил это и отобрал у него книгу, а в курсовом журнале поставил ему двойку по физике и торжественно, во всеуслышание пообещал до конца года не беспокоить Михайла. Если он в конце года провалится на экзамене, то Медынский поставит перед дирекцией вопрос об отчислении Михайла из техникума. Этот лысый старик с седой бородой твердо придерживался своих обещаний: с тех пор он просто не замечал Михайла, словно тот перестал для него существовать.