— Нет, он остановился не огонька попросить, а слушок пустить: ты и попался на удочку — сразу распространять начал. А знаешь, с какой целью он о пчеле говорил?
— Черт его маму знает, — глуповато поглядывая на окружающих, ответил Ляшок. — У него складно получилось и, тово… смешно…
Все притихли, с опаской поглядывая на Пастушенко и Ляшка.
— Доболтаешься ты, Денис! — серьезно сказал Пастушенко, поднимаясь на ноги.
Перерыв закончился. Люди группками потянулись — кто к молотилке, кто к подводам. Когда Ляшок отошел на почтительное расстояние от Пастушенко, оглянулся и тихо сказал Яцуну:
— Вчера еще о немцах можно было свободно говорить, а сегодня Сакий уже стращает. Что за оказия?
— Политика, — многозначительно пояснил бригадир. Ляшок покачал головой:
— Политика… Уже и Секлета моя говорила: «Твой язык не только тебя, но и детей твоих доведет до погибели»… Если на этот раз обойдется — до гроба буду молчать. Как рыба…
Не прошло и месяца после этого разговора на току в Сухаревке, как Гитлер двинул свои дивизии на Польшу. А спустя две недели советские войска выступили на защиту населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Города Львов, Ковель, Гродно и другие районы с украинским и белорусским населением были взяты под прочную защиту, и вскоре между немецко-фашистскими войсками и частями Красной Армии была установлена демаркационная линия. Наша государственная граница была отодвинута на запад. Немецкие и советские войска сошлись, можно сказать, впритык.
Лежа в постели и вспоминая все это, Михайло вдруг подумал: «Так вот почему одновременно с радостью я почувствовал в сердце и тревогу! Потому что в этом непрочном мире моему счастью грозит реальная и очень серьезная опасность».
Однако о невеселом думать не хотелось. За окном было солнце и празднично синело небо. Они наполняли молодое сердце бодростью и светлыми надеждами. Желтеющие листья, позолоченные солнцем на верхушках тополей, беззвучно трепетали, куда-то таинственно манили. Вспомнив, что вчера они с Зинем Радичем договорились идти по грибы, Михайло встал с койки и слегка толкнул в плечо спавшего друга:
— Зинь! Забыл, кто нас ждет?
Радич раскрыл глаза, испуганно спросил:
— А? Чего? Который час? Не дай бог, запоздаем… Мигом одеваемся, Мишко!
Еще издали хлопцы увидели знакомую фигуру, маячившую на трамвайной остановке. Это был Павел Петрович Кажан, преподаватель украинской литературы. Высокий человек с негустыми черными волосами, зачесанными набок. Все в нем было тонким: и нос, и пальцы с продолговатыми ногтями, и длинные ноги. Когда Лесняк впервые увидел его, то подумал: интеллигентный, не нашей породы человек.
Кажан появился на литфаке только нынешней осенью. На первой же лекции Павел Петрович доверительно признался, что перед студентами как преподаватель он выступает впервые и очень волнуется, не зная, что из этого получится. Этой своей простотой и чистосердечностью он сразу же пленил студентов. Читал Кажан курс украинской дооктябрьской литературы, и, видимо, Нечуй-Левицкий был одним из любимейших его писателей. Жежеря приметил, что Павел Петрович и внешне очень похож на молодого Нечуя-Левицкого, и наделил его прозвищем «Кайдаш», которое пришлось по душе студентам. Однажды Кайдаш вошел в аудиторию еще до звонка. Студенты сразу заметили, что с ним творится что-то неладное. Вид у него был измученный, чем-то угнетенный — он как-то странно прищуривал глаза, часто потирал ладонями свои виски. Опершись руками о кафедру, уставился взглядом в одну точку и словно замер. Затем, глубоко вздохнув, сказал:
— Нет, не могу…
Все притихли, а Кайдаш после паузы тихо проговорил:
— Понимаете, друзья, горе у меня. На рассвете ко мне заглянул товарищ по университету. Пять лет мы с ним не виделись. И привез он мне ужасную весть: на его глазах погиб в бою мой младший брат… Наш Коля, любимец всей семьи. Он был секретарем райкома комсомола, там, в нашем районе. Попросился добровольцем в Испанию. — Павел Петрович снова потер виски и беспомощно глядел на студентов. — В голове все перепуталось, не знаю, что делать. Декана нет, а уйти домой — значит сорвать лекцию… Да и дома оставаться нет сил.
Потрясенные только что услышанным, студенты молчали, затаив дыхание. И тут встал с мечта Радич:
— Павел Петрович! Посидите возле открытого окна. Дверь мы возьмем на запор… У нас есть над чем поработать… С нами конспекты, учебники.
Лана — она сидела за первым столом — обратилась к аудитории:
— Товарищи, полная тишина!
Корнюшенко распахнул окно, пододвинул к нему стул. Кайдаш сел и облокотился о подоконник. Так он просидел довольно долго. Затем поднялся, подошел к столу и, достав из портфеля потертую тетрадь, извиняющимся тоном сказал:
— Этот дневник моего брата привез товарищ. В нем и стихи Колины. Я даже не знал, что он стихи писал. В них он обращается и к маме, и ко мне, и к своей любимой девушке. Если не возражаете — я вам почитаю их.
Все, разумеется, сразу же согласились. И Павел Петрович начал читать. Стихи были неровными, но искренними, пламенными, они волновали, западали в душу.
Это событие еще больше сблизило, сроднило Кажана с литфаковцами. Особенно благосклонно относился он к Радичу. Узнав, что Зинь вырос на Подолье, среди лесов, Павел Петрович предложил ему пойти вместе с ним по грибы. Зинь приобщил к прогулке Михайла, охотно согласившегося примкнуть к ним.
Грибники сели в трамвай и через полчаса, минуя длинные корпуса металлургических и коксохимических заводов, сошли на окраине, откуда их взору открывались необозримые степные просторы. Вдаль вела широкая, черная от вчерашнего дождя дорога, она пролегла над заливом, местами поросшим густым камышом. Берег залива был покрыт невысокими зарослями маслин с мелкими сизоватыми плодами. Поскольку утром хлопцы второпях успели выпить только по стакану чая, они тут же набросились на маслины. Радич, не видевший ранее маслин, положил несколько штук в рот и, выбрасывая косточки, сказал:
— Есть можно. Терпко-сладкие, но мясистости маловато.
Пройдя около двух километров, свернули в молодой сосновый лесок.
— Ну, бог в помощь, — улыбнувшись, произнес Кажан, доставая из плетеной корзинки небольшой сверток, в котором лежали ножи. Он объяснил Лесняку, что ножки грибов надо срезать у самой земли, сохраняя тоненькие нити-корешки.
Первый гриб под зеленым кустом вереска нашел Зинько. Это был большой белый гриб-красавец. Осторожно кладя его в Михайлов портфель, Радич проговорил:
— У нас, на Подолье, говорят: «Белый гриб-боровик — всем грибам полковник».
Вслед за Радичем и Кажан срезал два дородных маслюка с желто-бурыми шляпками, покрытыми липкой влагой. Михайло впервые увидел съедобные грибы и крайне удивился, что Радич и Кажан так необычно радовались своим находкам. Они обращались к ним, как к живым существам, ласково называя их «грибочками»:«Ах, вот где ты, милок, спрятался, — говорили они. — Назвался груздем, полезай в кузов».
Михайлу на глаза не попадался ни один гриб, он начинал завидовать своим спутникам.
— Приглядывайся повнимательней, где слой опавшей хвои вроде бы припух — там и ищи. Не поленись лишний раз нагнуться, аккуратно разгребай веточки под деревьями. Вникни, почему этот вкусный плод грибом назван, — до него догребаться надо.
Ушедший вперед Кажан откуда-то с опушки крикнул:
— Хлопцы! Скорее сюда!
Когда Радич и Лесняк подбежали к нему, Павел Петрович уже успел разгрести слой старой хвои, и они увидели целую колонию крупных и мелких маслюков.
— Вот это грибовище! — восторженно вырвалось у Зиня.
— Насобираем и прошу ко мне в гости, — сказал Кажан. — Моя жена — мастерица готовить их. И поджарит, и грибной суп сварит, приготовит — за уши не оттянешь.
Позднее перешли в смешанный лес, стоявший через дорогу напротив сосняка. Тут наконец посчастливилось и Лесняку: он сразу же нашел гриб. Такого Михайло еще не видел и не знал, съедобен ли он. Спросил об этом Радича. Тот авторитетно проговорил:
