Вот уже второй месяц проходил в каком-то бешеном круговороте. Каждый день был заполнен дымом и духотой, где-то вверху висело белое или тускло-красное солнце, непрерывно над головой угрожающе завывала летящим металлом смерть. Казалось, этому дикому реву огня и металла не будет конца. Но наступала ночь, с нею и относительное затишье, а на душе становилось еще беспокойнее.

В последнее время, лишь только Радич закрывал глаза, ему виделись окруженческие ночи отступления, в которых каждый куст или деревце мерещатся немецким мотоциклистом, а стожок соломы — фашистским танком. Когда же к этому привыкнешь? Видимо, никогда, потому что каждый миг решает — уцелеешь ли сегодня, увидишь ли завтрашний восход солнца, не попадешь ли — что хуже всего — в плен, не оборвется ли тоненькая ниточка, соединяющая твою жизнь с этим светом.

Там, на левом берегу Днепра, они вышли из боя, как из огненного подземелья, словно из самого ада. Собравшись на гражданском Подгородненском аэродроме, не узнавали друг друга: на каждом изодрана и насквозь пропылена одежда, на заросших, исхудавших темных лицах светились одни только воспаленные глаза. Вот и теперь они за несколько дней прошли степью более ста километров и скоро будут в Покровке. Переформируются и снова — в бой. И сколько еще боев ожидает их впереди? И где же наши главные силы, когда они придут на помощь?

Беспокойство, тревожное чувство когтями вцепилось в душу Радича, и он прилег с неясными и горькими раздумьями. Неподалеку, на разостланной шинели, подложив под голову свою санитарную сумку, лежала Светлана Лукаш. Изредка она всхлипывала, порою приглушенно стонала. То ли ей снилось что-то страшное, то ли она плакала наяву. Подойти бы к ней, посочувствовать, успокоить. Но какими словами мог он отвлечь ее от грустных мыслей? Он, Радич, еще может надеяться, что мать и брат уцелеют, что ему еще посчастливится встретиться с ними. Но ее отец, и сестра, и маленькая дочь погибли на ее глазах. Нет, лучше не мешать ей — пусть выплачется, пусть слезами немного пригасит свою терзающую сердце горечь.

На черном небе мерцали большие звезды. Где-то в лесополосе сонно попискивала пичуга, совсем как в обычную мирную ночь, будто там, на западе, не пылала в огне родная земля. Подумав об этом, Зиновий почувствовал, как к его горлу подкатил ком. Его друзьям одиночество в эту ночь, вероятно, тоже было не под силу: к Радичу подошли трое — Бессараб, Жежеря и Печерский.

— Не спишь, Зинь? — баском спросил Микола. То ли от простуды, то ли от переживаний, но у него как раз во время боев прорезался бас, полностью отвечавший его поведению, его новому естеству на фронте. Недаром же Бессараб учился быть кавалеристом: как убедились теперь друзья, в нем от рождения были заложены способности к военному делу. Там, на берегу Днепра, он так умело руководил боевыми действиями своего взвода, словно всю жизнь обучался этому.

— Не сплю, — ответил Радич. — Садитесь, хлопцы.

— Может, в эту тихую ночь к тебе как раз муза явилась, не спугнуть бы, — проговорил Жежеря, садясь на землю рядом с Радичем. Сели Печерский и Бессараб.

А Лана приподнялась на локте и тихо спросила:

— Откуда у тебя, Андрей, берутся силы еще и острить в такое время?

— Когда я не вижу выхода из какого-либо положения, я смеюсь над своей беспомощностью, — ответил Жежеря. — Смех, Лана, освежает, подбадривает, и, глядишь, с ним что-либо толковое влезет в голову.

Лукаш встала на ноги, надела шинель, плотно запахнула полы и, подсаживаясь к хлопцам, проговорила:

— А я только что наревелась вдоволь и не могу сказать, что мне легче стало, будто задубело все внутри. Сколько ни смейся, а такое горе свалилось, что и осознать его невозможно. Но не об этом я… Услышала ваши голоса, и сразу потеплело на душе. Ох, ребята вы мои! Какие же вы хорошие. — Она задумалась на миг и продолжала: — Будто вчера еще были вы мальчишками, а сегодня — настоящие мужи — воины. И когда вы успели так возмужать? Еще ведь совсем недавно было в вас так много школярского, беззаботно-дурашливого. Вспомните хотя бы прозвища, которыми вы наделяли друг друга, не щадили даже любимейших преподавателей. Миколу иначе не называли, как «Дидро из Кочережек», Андрея — «Гамбургской драматургией», Лесняка — «Карасем-идеалистом», Юру — «Графом», а нашего чудного и любимого всеми Кажана — Кайдашом. А сейчас смотрю я на вас и думаю: кто же из вас лучший? Кто храбрейший? — И решительно закончила: — Каждый — герой. Да, да, Герой.

Хлопцы долго молчали. Наконец Печерский сказал:

— Какие там герои. Дрались, дрались, себя не жалели, а вот сидим здесь, за сто километров от нашего Днепровска. Матюшу и Аркадия жаль — прекрасные хлопцы… Но был же среди нас и Ващук…

— Ну, Ващук все же кровью смыл свой позор, — возразил Микола. — Погиб еще там, на правом берегу.

— Погиб! — иронически проговорил Печерский. — Я видел, как он погиб. Когда поперли на нас танки, а за ними автоматчики — он как сумасшедший выскочил из окопа и побежал к ним. Я сперва думал, что он хочет гранатой танк подбить, но присмотрелся, а он бежит с поднятыми руками — в плен, гадина, хотел сдаться. А немцы резанули по нему из двух пулеметов — и в клочья.

— Так ему и надо! — сплюнул в сторону Бессараб.

— Об одном жалею, — сказал мечтательно Радич. — Что не всей нашей сорок второй комнате посчастливилось вместе воевать. Часто вспоминаю Евгения и Михайла. Где они сейчас, наши морячки?

— Да какой моряк из Лесняка? — возразил Жежеря. — Так, обычный парень, не то что гренадер Корнюшенко.

Лана мечтательно проговорила:

— Лесняк… В нем было что-то особенное… Может быть, необычная какая-то доброта? Не знаю почему, но он очень многим девушкам нравился.

— А Михайло тебе, Лана, не дарил свои стихи? — спросил Радич. — Одно время он бредил тобою, о тебе одной только и писал. Сейчас, погодите, попробую вспомнить… Ага, вот эти строчки:

Лукаш смущенно опустила голову и тихо обронила:

— Не дарил… Не знала я об этом… Лесняк был слишком скромным и застенчивым.

— Да-а, прямо надо сказать, не шедевр, не пушкинское «Я помню чудное мгновенье…», — с добродушной иронией высказался Жежеря.

— Ну, Андрей, и язык же у тебя! — обиделась за Лесняка, а может, и за себя Лукаш. — Каждого ты готов высмеять, но не забывай, что, как говорится, из смеха еще и люди бывают.

— Извиняюсь, Лана, за свою бестактность по отношению к тебе, — ответил ей Жежеря. — А Михайлу я это и в глаза сказал бы. Да он и сам, наверное, догадывался, что поэзия — не его стихия. В этом году он в университетской многотиражке две хорошие новеллы напечатал. А стихи… Кто же в юные годы, да еще влюбившись, не пишет их. Вот в Радича я верю… — И обратился к нему: — Зинь! Может, прочитал бы нам что-нибудь?

— Эт, к чему здесь мои литературные опыты! — недовольно ответил Радич и, окинув своих товарищей долгим взглядом, добавил: — Вот только вчера в газете я прочитал строки, которые мне понравились:

Товарищи какое-то время молчали, размышляя над тем, что услышали. Первым высказался Печерский:

— Ты, Зинько, со своим поэтом, кажется, малость, того… переборщил. Как это на могилах могут произрасти знамена и штыки? Ну, сказал бы: цветы, розы — это я понимаю.

Ему тут же едко возразил Андрей:

— Ну, граф, скажу тебе откровенно: не пойму — за что тебя полюбила такая красивая девушка, как Тамара. Она вся будто соткана из тончайшей лирики, а ты в поэзии — ни бум-бум. Автор нашел здесь свежий, прекрасный художественный образ, который наводит на глубокие размышления…