Как потом узнал Олекса от подруг Кати, за день до этой трагедии Капустянский сделал Кате предложение, но она решительно отказала ему, потому что любила другого. Вот и вся история.
Рассказ Олексы ошеломил Михайла.
После долгого молчания Олекса, скрипнув зубами, глухо сказал:
— Если бы он не покончил с собой — я не знаю, что бы ему сделал. — И спросил: — Где бы здесь выпить чего-нибудь такого… чтобы от души отлегло. Иначе с ума сойду.
— Еще все закрыто, — ответил Михайло.
Не сговариваясь, они вошли в парк, раскинувшийся в центре города, сели на влажную скамью.
Олекса поднял воротник пальто, опустил голову на грудь и, уставясь взглядом в землю, словно застыл. Михайло тоже молчал, не зная, как выразить сочувствие своему другу, да и сам он был до крайности потрясен страшной неожиданной вестью. «Неужели это все правда?! — то и дело мелькало в его голове. — Какая же это нелепость, так оборвать жизнь! И пусть бы уж свою, но как можно губить человека, которого любишь!..» И никак не верилось, что Кати, милой веселой Катеринки уже нет на свете.
Обезлистевшие деревья парка смутно темнели в сизоватой дымке. По бокам аллей лежали кучки уже чернеющих влажных листьев. Прелые запахи поздней осени тоже навевали тоску, будили неясные воспоминания и тревожные раздумья. Почему-то вспомнилось, как еще подростком тоже осенью — тогда как раз задождило и свирепствовали ветры — он, сидя на печи, читал новеллу неизвестного ему автора. Новелла называлась «Месть». В ней рассказывалось, как испанский крестьянин, вернувшись, кажется, с базара, застал дома свою жену с другим. Кончилось тем, что соперники за селом дрались на ножах. Этот жестокий исход глубоко потряс юного Михайла и остался в памяти. Запомнилось и то, что, дочитав новеллу, он, сидя на печке и упираясь спиною в теплую стену, а локтем в узел с солью, стоявший в углу, смотрел в затекшее оконце, прислушивался к завыванию ветра и было так тоскливо, что хотелось плакать. Его уже тогда больно ранила человеческая жестокость, о которой он не только читал в книгах, но сам наблюдал в жизни, глядя на ненасытных сельских богатеев. Однако и бедняки, угнетенные тяжелой работой и черной бедностью, нередко сами зверели. По праздникам они собирались на «беседы» — пили водку, пели грустные песни. Некоторые беседы заканчивались дракой, и тогда в ход шли колья, выдернутые из плетня, тяжелые палки, а то и вилы.
Не раз Михайло был свидетелем задушевных разговоров соседок, приносивших к его матери свое горе. Он слышал их тяжкие вздохи и сдержанный плач. Бывало, и его родители ссорились, что особенно глубоко ранило его сердце. И, видимо, не случайно еще тогда, когда ему и первых порток не шили, когда он ходил в длинной полотняной рубахе, то часто вслух мечтал, как мирно и хорошо, полюбовно они будут жить с Настусей. Ему так хотелось, чтобы взрослые были добрее, ласковее в отношениях и к ним, своим детям. И что он будет именно таким, когда вырастет, он, кажется, уже и тогда не сомневался. Может, поэтому и начал он так рано искать дружбы с девушками, чтобы сердечно отдавать им свою доброту и ласку.
И теперь, сидя в парке, вдруг подумал: «Что же такое любовь? Нет, я знаю — это самое высокое, благороднейшее чувство, данное человеку природой. Как хорошо сказано у Толстого! Когда Наташа уверяла князя Андрея, что он выживет, князь, поцеловав ее руку, начал засыпать, но, засыпая, думал о жизни и смерти. «Любовь? Что такое любовь? — думал он. — Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею». И еще подумал Михайло: «Мудрые уверяли, что любовь неотделима от муки. Недавно я выписал у Бунина, из «Жизни Арсеньева», слова героя: «С матерью связана горчайшая любовь всей моей жизни. Все, все, кого любим мы, есть наша мука, — чего стоит один вечный страх потерять того, кого любишь». Михайло теперь и сам мог бы подписаться под этими словами…
Неожиданно в его представлении возникло давнее: Октябрьские праздники в Сухаревке. Только что закончился митинг на площади, демонстранты разошлись по домам, опустела площадь. А он, маленький Михайлик, сидит у серой, с облупившейся штукатуркой стены сельского клуба, смотрит на площадь, по которой то тут, то там пестреют разноцветные конфетные обертки-фантики. Солнце стоит низко, слепит Михайлику глаза и почти не греет. Он сидит на корточках — босоногий, прижимает к груди пакетик с дешевыми конфетами, которые после демонстрации и митинга раздавали школьникам. Но на душе у него тяжело и тоскливо… Перед демонстрацией учитель отправлял его домой, потому что он один из школьников был босым, а утро выдалось холодным, кое-где вдоль заборов даже серебрился иней. А ему, Михайлику, так хотелось впервые в жизни пройти в праздничной колонне по улицам села. Умоляя учителя, чтобы не прогонял его из колонны, мальчик горько заплакал. Теперь, сидя у стены, размышлял над тем, почему он так несчастен, почему у всех есть ботинки, а у него нет… И почему, за какие провинности его родители самые бедные в селе? И до каких пор они будут так бедствовать?
Погруженный в такие невеселые мысли, не заметил, как подошла к нему маленькая Катеринка. Она была в стареньком легком платьице и тоже босая, даже пальцы на ногах посинели от холода. Большими глазами смотрела худенькая девочка на него и говорила:
— Тебе в школе дали конфеты? А когда я пойду в школу — мне тоже дадут?
Маленький Михайлик понял ее и, немного поколебавшись, дал ей две конфеты. Почему не отдал все? Потому что хотелось похвалиться дома, что он уже школьник, вместе со всеми учениками ходил в колонне демонстрантов, даже получил подарок и, хотя очень хотелось сладкого, не съел ни одной, принес в дом, чтобы поделиться с Олесей и родителями…
И еще воспоминание… Пасмурный зимний день. Мороз наглухо замуровал единственное окно в тесной хате Лесняков. На скамейке у окна сидит мать за пряжей, кончиками пальцев методически выдергивает из связки на большом гребне белую тонкую прядь, тянет бесконечную нить. Ногой то и дело нажимает на педаль прялки, большое деревянное колесо которой, безостановочно крутясь, монотонно стрекочет. На постеленном на полатях одеяле Олеся и Катеринка играют в куклы, сделанные из разного тряпья, а он, Михайлик, привязав шворку к венику, нацепил его, как ружье, на плечо и выдает себя за солдата: марширует по хате от двери к сундуку, от сундука — к двери.
От однообразного стрекота колеса, от печальной материнской песни и сумерек маленькому Михайлику тоже становится грустно. Пока мать не начинала песню, она несколько раз похваливала сына:
— Вы только поглядите на него: настоящий солдат. Ого, как вырос! Совсем большим стал — на следующую зиму уже в школу пойдешь. Играйте, дети, спокойно! Пока малые — дотоле и счастливые, а дальше — всего натерпитесь.
Михайлик делал вид, что не слышит этих материнских слов, а сам все больше выпрямлялся, выше поднимал голову, выпячивал грудь, напускал на себя важность. А когда мать запела и перестала похваливать его, Михайлику и маршировать надоело. Он огляделся вокруг, раздумывая, чем бы еще заняться, и вдруг взгляд его остановился на колесе прялки. Его очаровало чудо: выточенные деревянные шарики на спицах во время движения сливались в один сплошной круг.
Пол в хате был прикрыт соломой, среди которой Попадались и толстые стебли бурьяна. Михайло выбрал стебель потолще, обломал примятые концы и, присев у прялки, попытался вставить в бегущие спицы кончик стебля. Он весело запрыгал, прялка застрекотала, как сорока. Девочки с интересом оглянулись на дребезжащий звук. Забава понравилась Михайлику. Он исподволь несколько раз настороженно взглянул на мать — не сердится ли? Мать занималась своим делом и не обращала на него внимания. Но стебель неожиданно сломался, а другого такого в соломе не нашлось. Тогда он взял из шкафа деревянный половник и в мгновение ока — мать не успела заметить — вставил конец ручки между спицами. Раздался короткий сухой хруст, колесо остановилось — сломались две спицы. Мать отставила прялку, сорвала с сыновьего плеча веник и дважды хлестнула Михайлика, в сердцах выговаривая:
