— Да уж знаю, — ответил бы небрежно.

О найденном чудодейственном стекле пока что — ни слова. Потом, конечно, он раскрыл бы свою тайну, но сперва пусть подивится…

В то воскресное утро Михайлик тоже принялся копать в палисаднике яму, хотя уже был довольно большим: и пионер, и председатель школьного детисполкома, и в артельной конторе встречали его уважительно, почти как взрослого. Не верите? Тогда скажите честно: а разве взрослым иногда не хочется на время стать маленькими? Бывает, что очень хочется! Вот и Михайлику снова, как маленькому, захотелось поиграть, и он принялся копать. Выкопал медную пуговицу с двуглавым орлом. Это была пуговица от отцовской шинели. Шинель отцу выдали еще при царе, он пронес ее через фронт, через австрийский плен. Она совсем износилась, и тем, что от нее осталось, затыкают дыру в курятнике от хорька. Вторая находка была тоже ценной: осколочек красного стекла — остаток разбитой лампадки. Сказать по правде, если бы этот осколочек попался ему на поверхности — во дворе или на улице, — он не обратил бы на него ни малейшего внимания. Выкопанное же стекло — это совсем другое, это уже вещь! Михайлик тщательно вытер его о штанину и, рассматривая, подумал: «Вот если бы через него увидеть, как Настенька вышла из-за своей хаты и зовет меня. Мы пошли бы с нею в балку, к Малому пруду». В балке уже поднялась трава, зелеными копьями ощетинился безлистый еще камыш и где-то на старых ивах — даже здесь слышно — кукует кукушка.

Сквозь стеклышко Михайлик смотрел на Пастушенков двор. И то, что он вдруг увидел там, поразило его. Выпустил из рук стеклышко, протер глаза и снова посмотрел. Видение и на этот раз не исчезло: Настенька стояла у густого куста бузины в красном платьице и махала ему рукой. Потом окликнула его:

— Михась! Ты чего прячешься? Иди к нам. Мама пошла в лавку, я одна дома.

Появление Настеньки было для него настоящим чудом. Он и воспринял ее тогда как чудо, потому что в то весеннее неповторимо прекрасное утро не могло не произойти чуда.

Он побежал к ней. Она тогда была похожа на утренний цветок, на лепестках которого еще поблескивали росинки, она сияла вся, от черных кос до красных туфелек. Круглые щечки были чуть розовыми, а смолисто-черное бездонье глаз властно влекло к себе Михайлика.

— Давай играть в мужа и жену, — сказала Настенька.

— А как? — спросил Михайлик.

— А так, будто ты мой муж, а я твоя жена… И будто мы едем на ярмарку.

От неожиданности Михайлик опешил и глуповато спросил:

— На чем же мы поедем? Ни лошадей, ни воза нет…

— Смешной какой! Нам и не нужны настоящие лошади, мы же будем только играть. Вон видишь возле хаты возок? На нем мы и поедем на ярмарку. Беги, надергай сена из стога и набросай в возок, чтоб мягче сидеть было. Сено понадобится и для другого: на ярмарке накупим горшков и чашек, они в сене не побьются…

И начали в первый и последний раз играть. Михайлику вскоре эта игра надоела. Тогда пошли в Настенькин сад. Там земля была густо припорошена вишневым цветом. Михайлик и Настенька лежали на траве, где садик граничил с Байденбуровым двором, о чем-то оживленно говорили, много смеялись. Настенькино лицо раскраснелось, глаза искрились радостью. Он не думал тогда о том, что уже любит ее и что сердце его переполнялось нежностью оттого, что она была рядом, что он мог касаться ее руки, ощущать ее теплое дыхание. Нет, он об этом не думал и не понимал этого, а просто каждой клеточкой своего юного существа радовался, и эта радость неудержимо выплескивалась наружу, требовала какого-то действия. Видимо, и у нее в душе происходило нечто подобное и они, не сговариваясь, начали бегать.

Однажды, догоняя ее, Михайлик в пылу преследования схватил ее за косу. Она обиделась и отвернулась от него, и он готов был расплакаться, потому что совсем не желал причинить ей какое-либо огорчение. Но Настенька сердилась недолго. Брови ее снова распрямились, она улыбнулась, и у него сразу отлегло от сердца. Они снова начали бегать.

На этот раз Михайлик догнал ее у двустволой вишни, росшей из одного корня. Эта вишня была на краю сада, почти у самого дома. Настенька оперлась плечом на один из стволов вишни, чтобы перевести дух и немного отдохнуть. Михайлик держал ее за обе руки и, часто дыша от быстрого бега, смотрел ей в глаза.

Потом чуть слышно проговорил:

— Настенька! Мне почему-то так хорошо с тобой…

У нее слегка вздрогнули и немного опустились ресницы. Она отвела взгляд куда-то в сторону, высвободила свои руки из Михайликовых и долго молчала. Наконец также тихо, одними губами, произнесла:

— И мне с тобой…

— Давай всегда-всегда, всю жизнь дружить, — сказал Михайлик. — Я буду защищать тебя… и от задиристых мальчишек, и от собак…

— Хорошо, Михась, — с благодарностью взглянула на него Настенька.

— Может, ты не веришь мне? — тревожно спросил Михайлик. — Я готов даже поклясться.

— А как это? — удивленно сошлись на переносье ее бровки, а прямой носик чуть сморщился.

Михайлик и сам не знал, как клянутся, и внезапно выпалил:

— Ну, я… поцелую тебя.

Девочка исподлобья посмотрела на него с опаской и укором и еще, может быть, с любопытством. Покачала головой:

— Нельзя… это… это — стыдно…

— Почему стыдно? — возразил осмелевший Михайлик. — Если девочка и мальчик дружат, почему бы им и не поцеловаться? Разве не видела, как взрослые целуются? И не только взрослые. Том Сойер дружил со своей одноклассницей Бекки, и они целовались…

Она смотрела в землю, напряженно думала о том, как же ей быть. Потом вздохнула:

— Стыдно…

— А ты закрой глаза, — посоветовал он.

Она шепотом ответила:

— Ну, я уже закрыла…

Едва успел Михайлик коснуться губами ее горячей щечки, как за его спиной, громом среди ясного неба, раздался грозный голос Настенькиной матери:

— Ты что делаешь, бесстыдник?! Ах ты ж разбойник! Ах ты ж!.. Да где тут палка?

Михайлик бросился бежать через грядки, а Настенькина мама побежала вслед за ними, поймала его на Михайликовом огороде, схватила рукой за волосы, а другой за ухо и начала больно выкручивать ушную раковину, приговаривая:

— Говори, будешь к нам ходить? Будешь трогать Настеньку?

Он слышал, как Настенька плакала, и только шипел от боли.

— Наталка, оставь ребенка!

Это Михайликова мама вышла из сеней и быстро устремилась на огород.

— Ребенка? — передернулась Пастушенчиха. — Этот ребенок считает себя уже взрослым парнем! Три вершка от горшка, а ты только спроси, как он дочку мою только что целовал!

Михайлик уже забежал за скирду соломы и спрятался там. Ухо горело, от стыда в глазах у него было темно. Он лихорадочно думал о том, куда ему теперь податься. Домой нельзя, это означало бы добровольно лезть в западню, потому что и от своей матери — по всему видать — надо было ожидать тяжкого наказания.

— Ну и что из того, что целовал? — неожиданно для Михайлика удивилась его мать. — Еще же никто не умирал от поцелуя.

— Да как ты можешь говорить такое! Опомнись, не то я подумаю, что ты сама надоумила мальчишку приставать к чужим девчонкам! — сердито выкрикнула Настенькина мама. — Что же станется с белым светом, если все с пеленок начнут целоваться?

Мать Михайлика подошла поближе к Настенькиной, и разговор продолжался тихим и спокойным голосом:

— Неужели, Наталья, они целовались?

— Да крест и бог на мне золотой! Чтоб я с этого места не сошла! — божилась Настенькина мама, успокаиваясь. — Подошла к ним близко, как вот ты ко мне… Моя Настенька будто тихая и скромная… Кто бы о ней подумал? Ишь какой рев подняла. Вот я вернусь к тебе, я ж тебе!..

— Ты уж, Наталка, не наказывай дочку, — уговаривала Михайликова мать. — Она ведь ребенок, еще ничего не понимает… Подрастет, станет такой недотрогой, что как бы ты еще и не пожалела. — И громче, чтоб Михайлик слышал, добавила: — А своему пострелу я и другое ухо намну, пусть только заявится домой…

— Да ты его больше не тронь, — тихо советовала Настенькина мама, — а то еще убежит куда-нибудь — не найдешь. И так, бедному, жару нагнали…