— Я искренне радуюсь за Андрея, — живо откликнулся Радич.

— От души поздравляю тебя, Андрей, — улыбнулась ему Лана. — Нину я знаю, славная девушка, как говорится — всем хороша.

Жежеря смущенно молчал, а потом произнес:

— Ну, граф, за раскрытие тайны ты мне ответишь… — И погрозил кулаком Печерскому.

Юрий поторопился перевести разговор на другое, сообщив, что профессор Геллер, как пишет ему Тамара, в Ташкент с университетом не поехал. По ее намекам можно догадаться, что он, как фольксдойче, оставлен на подпольной работе.

Радич, хлопнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

— Друзья! Совсем забыл! Забыл вам сказать, что, возвращаясь из госпиталя, на вокзале в Ворошиловграде встретил… знаете кого? Нет, не догадаетесь. Смотрю — стоит на перроне в кожаном пальто, в пилотском шлеме этакий широкогрудый человечина… Присмотрелся повнимательнее, и — кто бы думали? Наш Левко Палагута! Да, да — он. Ну, как водится, обнялись. Он уже второй день был в городе и случайно повстречал своего школьного друга, нынешнего секретаря нашего обкома комсомола. Там вообще много наших товарищей из областного руководства. Туда же из оккупированного Днепровска прибыли и некоторые подпольщики, за которыми особенно охотилось гестапо. Так вот, от нашего друга Палагуты я и узнал, что Геллер вел антигитлеровскую агитацию среди немецких солдат. Фашисты бросили его в тюрьму. Сам Геббельс будто бы интересовался им, предлагал ему какую-то должность в своем ведомстве, но Геллер с возмущением отказался. После этого немцы его расстреляли…

Всех потрясла эта весть. Долго молчали, затем послышался голос Ланы:

— Очень жаль Генриха Оттовича! Замечательный был человек!

— Как всякий по-настоящему мудрый человек, Геллер отличался исключительной душевностью, — сказал Павел Петрович. — В последние два года, когда я работал над кандидатской диссертацией, он был моим научным руководителем. За это время я особенно близко познакомился с ним. Он — участник гражданской войны, старый большевик. — После непродолжительной паузы Кажан с досадой проговорил: — Диссертацию я подготовил, а защититься не успел. Поехала моя Ярославна к моим родителям и взяла диссертацию с собой. Диссертацию, конечно, можно и другую написать, жена бы уцелела…

Выждав какое-то время, Бессараб спросил Радича:

— Ну а Левко?.. Он-то, как говорится, где обитает?

— Палагута — летчик, уже капитан, орденом награжден. Воюет на нашем Южном фронте. В Ворошиловграде был проездом, вместе со своими однополчанами направлялся в Саратов, за боевой техникой.

Жежеря слегка стукнул кулаком по столу, живым взглядом окинул всех и твердо проговорил:

— Я, друзья, напоминаю вам: сразу после войны — где бы мы ни были — спишемся и непременно всем курсом встретимся в университете. И всем ставлю задание: в бою — не дрейфить, но во что бы то ни стало — выжить!

— Есть — не пасти задних и выжить! — с теплой улыбкой отозвался Микола. Вставая из-за стола, полусерьезно добавил: — Хотя мы и давние друзья, но не забывайте, черт побери, что я — ротный, а посему приказываю: всем возвратиться на свои места, быть готовыми к походу.

Одевшись, вышли из хаты. Крепчал мороз. На улице под чьими-то ногами ритмично поскрипывал снег, где-то в дальнем конце села лаяли собаки. Под холодным небом, густо усеянным звездами, друзья пожали друг другу руки и разошлись.

…В эту же ночь полк выступил на передовую. Днем сделали последний привал в селе, отбитом у врага неделю тому назад. Треть села сгорела, новая двухэтажная школа лежала в развалинах. На улицах и в садах стояли подбитые немецкие танки, обгоревшие остовы автомашин, брошенные врагом орудия, повернутые стволами на восток. Кое-где на дорогах валялись окаменевшие на морозе, припорошенные снегом трупы лошадей.

Радича поставили на квартиру к старому учителю. Когда он постучал в дверь, ему открыла сморщенная, высохшая старушка, молча проводила его в комнату с голыми стенами, в которой на столе светилась «мигалка». Радич не сразу увидел седовласого, с пышными запорожскими усами деда, лежавшего в углу на койке. Когда поздоровался, тот приветливо ответил:

— Устраивайтесь, как сумеете, дорогой наш гость.

Постепенно завязался разговор. Узнав, что лейтенант недавно был в Саратове, дед начал расспрашивать, как там живут люди, какое у них настроение, верят ли, что скоро погоним немца на запад.

— У нас слух идет, что готовится большое наступление, — сказал дед. — Москва выстояла, — значит, силы есть. Не подумайте, что я выпытываю военную тайну, но верить хочется… У нас фашисты такое творили!..

Старик медленно сдвинул в сторону одеяло и сел, свесив с койки ноги. И только сейчас Зиновий заметил, что у старика по локти нет обеих рук, а обрубки обмотаны белой тканью. Лицо у деда белое, как у мертвеца, только глаза светятся.

— Что у вас, старина, с руками? — спросил Радич.

Старик посмотрел сперва на один, потом на другой обрубок и, вздохнув, ответил:

— Это, сын, тех басурманов работа. «Цивилизованные» бандиты, садисты. Иначе их не назовешь. Да что я? Я свое, считайте, отжил. А сколько молодых они поубивали, скольких женщин и детей погубили…

Старик рассказывал, а старушка, сидя у стола и закрыв лицо кончиком черного платка, всхлипывала.

Много крови повидал Радич на войне, многое знал о зверствах фашистов, но от рассказа учителя у него мороз по коже пошел. Ведь где-то же здесь, на Донбассе, может быть где-то рядом, — его Вера. Где ее искать, как ей помочь?

— За что же они так с вами? — спросил Зиновий.

— Я с молодых лет на кобзе играл, — сказал старик. — Бывало, и украинские думы пел, в районе и на областных смотрах самодеятельности выступать приходилось. Украинские думы, сын мой, явление необыкновенное. В них вся история народа. Чем же я мог помочь людям при немцах? Стал сам сочинять думы о нашей трудной доле, да проклинал в них фашистских захватчиков, да призывал к борьбе с ними… Собирались у меня здесь, я им и пел. Какая-то подлая душа донесла. Нагрянули два полицая и три немца. Схватили нас, заперли в амбаре, неделю допрашивали. Я сперва не признавался. Люди меня просили: говорите, мол, что пели старые украинские думы и песни. А дальше вижу — замучают на допросах людей. Ну, чтоб их спасти, я и взял вину на себя. Тогда они на площадь согнали всех, кто был в селе, и при всем народе отрубили мне обе руки… Меня и старуху мою выгнали из хаты на улицу…

Старушка заплакала громче. Дед ласково успокаивал ее:

— Не надо, жена. Слезами горю не поможешь, рук моих не вернешь. Но своими зверствами немцы еще большую ненависть к себе вызвали в наших людях. Как ни бесятся они, а от своей гибели не уйдут. Нас уже освободили. Теперь всю нашу землю начнут очищать от фашистской погани. К этому идет! Если Москва выстояла — жди лучшего… — И, посмотрев на лейтенанта, с теплотой в голосе сказал: — У нас три сына на фронте. Разве мы не знаем, как вам трудно? Ложись, сын, отдыхать, всего не переговоришь.

На следующую ночь полк, сменив какую-то часть, занял оборону в обжитых окопах и траншеях. Фронт к тому времени в какой-то мере стабилизировался. Южнее Харькова образовался выступ в сторону противника. Линия фронта проходила примерно через районы Балаклея — Лозовая — Барвенково, затем, отсекая Красный Лиман, Дебальцево, Куйбышево, шла далее на юг по реке Миус.

Бои здесь велись, как сообщало Совинформбюро, преимущественно местного значения, однако на том участке, который занял полк Дивакова, немцы проявляли явную нервозность. То на левом, то на правом фланге вдруг застрочат пулеметы, или внезапно просвистит снайперская пуля, когда кто-нибудь из бойцов неосмотрительно высунется из окопа. Гитлеровцы, видимо, догадывались, что на нашей передовой произошла смена подразделений, и прощупывали новичков. Никто не знал, что они затевали. То ли просто опасались — не готовятся ли советские части к наступлению, а может быть, им не сиделось в голой холодной степи, куда их совсем недавно отбросили, и они снова пытаются вернуть себе теплые местечки.