— Я и хотел бы туда селедкой затесаться. Это лучше, чем выстукивать зубами в пороховом погребе, — ответил Олекса. — Церковь — это же для немецких летчиков ориентир номер один. Ухнет фашист одну фугаску — только окровавленные щепки полетят.
— Церковь — святое место, — заметил Ляшок. — Не должен бросать на церковь.
— Вам, дядько Денис, лишь бы посудачить! — в сердцах сказал Олекса. — Для фашиста святынь нет, давно надо знать. Но до чего же обидно, когда думаешь, что и в окопе мерзнуть придется, и здесь тебе не так, как людям. Ходил я к нашим в первую роту. Они в хатах по-устраивались и греются, как коты. Им и молочко перепадает, а то и пирожок с печенкой.
— Война, — снова строго сказал Воловик. — Устав когда-нибудь читал? Солдат на трудность службы не жалуется. Сейчас никому не мед. А ты привык возле жены вареники да пироги с печенкой за обе щеки запихивать, мазунчик несчастный! Фронт-то вон какой — поперек всей страны. Сколько солдатских ртов накормить надо! Я иногда подумаю — страшно станет: где взять столько харчей? Ведь нас — миллионы рабочих — от дела оторваны. А много ли одними женскими руками наработаешь? Ты будто с пеленок голодал — только об еде и говоришь. Слушать тошно. — Бросив презрительный взгляд на Ковальского, Воловик повысил голос: — Вы мне тут бойцов не разлагайте. Им завтра в бой идти. — И затем спокойнее добавил: — А еще бригадиром механизаторов был… Да я такого бригадира и к трактору не допустил бы!
Олекса, задетый за живое, посмотрел на Воловика, бросил короткий взгляд на Радича, задумавшегося у раскаленной печки и не слушавшего легкой перебранки, тихо сказал:
— Я, дорогой товарищ сержант, ответил бы вам, если бы не взводный… Я сказал бы вам, что действительно с пеленок голодал, это вам и дядько Ляшок подтвердит, да каким я бригадиром был — тоже свидетели есть, могут подтвердить, что и на Всесоюзную выставку ездил. А туда, как вам известно, не всякого возьмут. — Он осмотрелся, ища поддержки. — Видали, я — мазунчик! Да на мне кожа и кости, а он в колхозе, на своей бригадирской должности, так отъелся, что сало с него и до сих пор не спало.
Неожиданно для всех после такой злобной тирады Ковальского Воловик не обиделся, а, наоборот, удовлетворенно рассмеялся:
— Правда твоя — дома мы питались неплохо, но ведь и работали — не сачковали. На совесть трудились! А вы, сухаревские, что ты, что вон Ляшок, худющие, как гончие псы, — видно, черными сухарями всю жизнь перебивались. Потому и работали кое-как…
Возмущенный Олекса махнул рукой и отошел от «буржуйки».
Зима установилась рано, и сейчас от свирепых морозов даже потрескивали слежавшиеся снега. Часто дули пронизывающие ветры. Однако настроение у бойцов было куда лучше. Оживились они после разгрома немцев под Москвой и успешных действий на многих других направлениях, особенно после того, как Юго-Западный и Южный фронты, перейдя в наступление, прорвали вражескую оборону и на участке Балаклея — Красный Лиман отбросили фашистские войска чуть ли не на сто километров. А когда стало известно, что наши части подошли к райцентру Днепровской области — Петровскому, появилась надежда на скорое освобождение всего Приднепровья. Правда, в район прорыва фашисты подбросили свежие силы и остановили наступление, все же нашим частям удалось закрепиться на рубеже Балаклея — Лозовая — Славянск. Положение здесь стабилизировалось. Теперь все ожидали нового нашего большого наступления.
И когда в церковь прибежал боец и сообщил Радичу, что его вызывает ротный, Зиновию первым делом подумалось: «Может, сейчас и начнется настоящее дело?» Пока он лежал в госпитале, полк здесь, на Донетчине, участвовал во многих боях. В одном из боев особенно отличился взвод Бессараба. Поэтому, когда погиб комбат и на его место назначили Стаецкого, ставшего к тому времени старшим лейтенантом, он по приказу штаба полка передал роту Бессарабу.
Бессараб вместе с политруком роты Кажаном квартировал неподалеку от церкви, в низенькой хате, принадлежавшей старой вдове. Когда Радич вошел в тесную комнатку, в которой вместились лишь квадратный стол, кровать и узенькая кушетка, — там уже, кроме постоянных жильцов, были Лукаш, Жежеря и Печерский.
Микола носил раздобытую где-то шапку-кубанку с красным верхом и даже в хате не снимал ее. Лихо сдвинутая набекрень, она и сидела на нем чертом. Кубанка была у него и в Днепровске, но порядком поношенная и выцветшая, побывавшая, видимо, еще в походах гражданской, и надевал ее Микола лишь в дни занятий верховой ездой на ипподроме.
На столе и в котелке дымилась сваренная в мундире картошка, в белой мисочке чуть желтели кусочки мерзлого сала, на незастланном столе были разложены ломти черного хлеба, и возле каждого — по пустому стакану. Все уже сидели за столом, только Микола в новой гимнастерке и скрипучей портупее, с планшетом на боку, похаживал посреди комнаты на правах хозяина.
Когда Радич, скрипнув дверью, появился на пороге, Бессараб, круто повернувшись к нему лицом, с приветливой белозубой улыбкой воскликнул:
— Заходи, заходи, друг наш дорогой! Сказано ведь: кто близко живет, тот всегда запаздывает. Садись, Зинько, вот здесь, у окна, на почетном месте, — ты наш высокий гость. Мы рады, искренне рады твоему возвращению. — И обратился ко всем: — Никаких рапортов и «накачки» не будет. Мы посоветовались с политруком нашим Павлом Петровичем и решили: надо же хоть стаканом чая отметить встречу с Зинем. А он, как нам известно, на Волге повидался с Лесняком, да и в госпитале люди были со всех краев — наслушался тыловых разговоров. Нам с политруком кое-что уже рассказал… Еще послушаем… А сейчас погреемся чайком… — При этих словах он подмигнул: — Да и не только чайком. Сами ведь понимаете, не сегодня завтра отправимся на передовую, а в окопах сейчас — ох и холодно! — И, садясь за стол рядом с Зиновием, добавил: — Эх, сюда бы еще Лесняка с Корнюшенко — полный комплект был бы.
Выпили по полстакана разведенного спирта, молча закусили. Завязался разговор. Зиновий рассказал друзьям, как неожиданно встретился в госпитале с Михайлом, как, гуляя по берегу Волги, разговаривали, вспоминали Днепровск и многих литфаковцев.
— Каждому из вас Мишко передавал сердечный привет, — сказал Зиновий. Затем он встал, вышел из-за стола и обратился к Лукаш: — А Светлане, сказал, поклонись до самой земли. Ей, говорил он, сейчас труднее всех. И еще просил передать, что он восхищен ее мужеством и отвагой. — И Радич низко поклонился Лане.
— Ох, и скажет такое! — смущенно замахала руками Лукаш, и на глазах у нее проступили слезы.
— Все правильно! — подтвердил Бессараб. — А уж если говорить, то знай, Лана: не только Мишко — все мы гордимся тобой.
Кажан, пристально и как-то тепло смотревший на своих питомцев, тоже вступил в разговор:
— А я, ребята дорогие, горжусь всеми вами. Ведь совсем недавно, в университете, кое-кто из вас огорчал меня, плохо готовился к семинарским занятиям. Порою думалось мне: «Без пяти минут преподаватели средних школ, а еще сами как дети». Теперь же среди вас я чувствую себя вашим ровесником.
— Что говорить о нас, — сказал Жежеря. — Весь народ сдает сейчас экзамен на прочность.
— Это верно. Только я все пытаюсь понять, удивляюсь — как удалось Гитлеру чуть ли не всех немцев повести на этот дикий разбой? — сказал Печерский. — Сколько уже раз за свою историю Германия начинала войны, терпела поражения и вот снова встала на путь грабежей и убийств.
— А ведь этот народ дал миру Шиллера, Гёте и Гегеля, Баха и Моцарта, — сказал Жежеря. — Мне иногда, как вспомню о зверствах фашистов, кажется, что немцы в массе своей утратили в этой войне свою человеческую сущность. И я убедился, что дикую разрушительную фашистскую силу можно одолеть только силой.
— И это верно, — согласился Печерский. — И обратился к Радичу: — Ты, Зинь, не знаешь еще одного важного обстоятельства: наш закоренелый холостяк Андрей влюбился в юную лейтенанточку медслужбы. Зовут ее Ниной, очаровательная блондинка, и, судя по тому, что наш Жежеря стал мягче, Нина отвечает ему взаимностью.