– Какого чёрта?! Ты сломал мне нос!

– Клюв, – невозмутимо ответил Адэхи, разглядывая свою работу на залитом кровью лице. – Ты должен был сказать «клюв».

– Клюв?

– Удар орла ломает клюв. И к тому же ты забыл добавить «герр инженер».

– Но за что?! Русский первым начал!

– Сомневаюсь. Да и знать не хочу. Сейчас же пожмите друг другу руки, а если повторится, клянусь, я обоих воткну в торпедные аппараты и выплюну за борт. И это касается всех. Тапперт, руку!

Олаф послушно протянул окровавленную ладонь Климу.

– Русский, с ним лучше не спорить, – потупился он, стараясь не смотреть противнику в глаза.

– Твоя очередь!

Голос Адэхи зазвенел, как натянутый на наковальне металл, поэтому Клим и без Тапперта догадался, что время шуток прошло. Он невозмутимо пожал протянутую руку и молча сел на койку.

– Удивительное наблюдение: старость не так почётна, как смерть в бою, но все почему-то предпочитают именно её, – довольно кивнул Адэхи. – Я бы хотел проверить эту мудрость. Любого, кто помешает мне это сделать, я сочту своим врагом и живьём сдеру скальп. Если снова решите помериться силами, вспомните мои слова.

И прежде чем кто-нибудь успел издать хотя бы звук, Адэхи вышел. Тяжело дыша и размазывая по лицу всё ещё сочившуюся кровь, Олаф сел напротив Клима, взглянул искоса и вдруг улыбнулся.

– Но чёрт меня побери! Как он это сделал? Я же один на пятерых бросался, и не получал таких люлей. Он что, меня дулей вырубил?

– Нет, – не удержался от ответной улыбки Клим. – Вот этим.

Он протянул кулак с выпяченной вперёд костяшкой среднего пальца. Олаф повторил, разглядывая получившуюся фигуру.

– А я уж думал, что о драках знаю всё. Не пойму, и чего ты вдруг взъерепенился? Я же тебя только спросил о красотке на перстне.

– Древние греки описывали Эринию, как существо с собачьей мордой и налитыми кровью глазами, – произнёс Клим.

– Собачьей? – Олаф присмотрелся к изображению богини. – Нет, вроде баба. Слыхал? На Канарские острова идём.

– Да, – кивнул Клим.

– Я там был. Тепло, хорошо, песчаные пляжи. Там растут драконовые деревья.

– Я читал.

– А я видел.

Они ненадолго замолчали, каждый думая о своём. Вскоре Олаф неожиданно встрепенулся и, лукаво взглянув на Клима, спросил:

– У тебя нет ничего ценного? Может, кольцо спрятал или часы? Я бы с тобой договорился.

– Нет.

– Ну, нет так нет, – вздохнул Олаф.

И они снова замолчали, слушая, как через переборки гремят оба дизеля. С противоположной стороны доносились ругательства командира Зимона, устроившего разнос радисту. Его голос не смогли заглушить даже завывания двигателей.

Огромное, безграничное пространство солёной воды. Застывшее, словно отполированная глыба льда. Не имеющее ни конца, ни края. И всё это называется – океан. Удивительно спокойный, ни единой морщинки, ни ряби. Уникальное, редкое зрелище. Но днём такая редкость – просто красота. А вот ночью… ночью безмятежный океан наполняется волшебством. Солнце скрывается за горизонтом, и в небо поднимается большая круглолицая бледная луна. С её появлением неподвижный воздух становится таинственным и загадочным. На тёмной глади образуется серебристая лунная дорожка. Кажется, что по ней можно идти до самого края света. Бесшумно и грациозно острый нос лодки режет дорожку под углом, оставляя за собой светящийся след из миллиарда пузырей и потревоженного планктона. Однако проходит минута, и свечение исчезает. Как по мановению руки волшебника. И пусть всезнающий грамотей скажет, что это всего лишь сияние одноклеточных динофлагеллятов, запускающих свою иллюминацию от движения в толще воды. Мол, электрический импульс, возникающий в результате механического стимула, открывает ионные каналы, работа которых и активирует светящийся фермент. К чёрту этого зануду-умника! Очарование ночного застывшего океана не вписать в формулы, не истолковать наукой, объяснение ему одно – колдовство. Клим стоит на палубе рядом с Вайсом и чувствует, что у старшины, как и у него, перехватило дыхание. Произнеси хотя бы звук, и это расценится как преступление. Но, кажется, Олаф об этом не слышал.

– Я такое видел на экваторе, – произносит он полушёпотом, не упустив случая напомнить о своём опыте бывалого моряка.

– Заткнись, – беззлобно обрывает Вайс, зачарованно глядя в небо.

– А давайте попросимся у кэпа спать на палубе. Если вытащить матрац и подушку, то можно любоваться всю ночь.

– Не даст, – качнул головой старшина, и было видно, что такая мысль посещала и его. – Если самолёт, то мы не успеем уйти под воду.

– Да, я понимаю, – соглашается Олаф. – Просто накатило.

– У нас в детдоме, – решается прервать молчание Клим, – Октябрина Захаровна любила читать вслух Жюля Верна. Он много писал о море. Я слушал и всегда представлял море разным. Чаще бурным, иногда спокойным. Но только не таким. Теперь я вижу, какими блёклыми были мои детские фантазии.

Неожиданно в корме раздаётся «бум-бум-бум», палуба под ногами начинает трястись мелкой дрожью, в лунное небо взлетает чёрное облако выхлопных газов, и моряки как по команде, в унисон, вздыхают тяжело и протяжно. Лодка запустила дизеля для зарядки аккумуляторов, и теперь их место было там, внизу, где обыденно до ломоты в зубах и далеко не до волшебства.

– Идёмте, – направился к рубке Вайс.

– Сигард, днём мы плывём под шноркелем, но всю ночь на поверхности. За всё время ни одной воздушной тревоги. От свежего воздуха у меня даже стали заживать фурункулы. Так почему бы ночь не проводить на палубе, а спускаться только на вахты? Откуда здесь возьмётся самолёт?

– Хартманн сказал, скоро Мадейра.

– Он так сказал? – недовольно переспросил Олаф.

Подняв глаза на мостик рубки, где вахта, во главе с первым помощником, тоже любовалась красотами океана, Тапперт пропустил вперёд Клима и лишь потом нехотя полез сам. Хотелось любой ценой заполучить хотя бы один лишний глоток воздуха. И вдруг по ушам мощно ударил сигнал ревуна.

– Тревога! – выкрикнул с мостика Бауэр и тут же скрылся в люке.

Клим уже научился слетать вниз на одних руках, лишь символически касаясь ногами трапа. Задержишь следующего за собой – и считай, что обеспечил себе час тренировок. Такое в лодке не прощается, потому что промедление стоит жизни. В центральном посту белое освещение уже сменилось на тускло-красное, и, рухнув на палубу, он в полумраке никого не смог рассмотреть, но прежде чем покинул отсек, успел услышать лишь единственное слово – «самолёт!»

– Самолёт, – произнёс Зимон, освободив локтями место у штурманского стола. – Где мы сейчас?

– Пятьдесят миль западней Мадейры, – ответил Хартманн.

– Чей он может быть?

– Я не видел никакого самолёта! – оправдываясь, выкрикнул Бауэр.

– Радиопереговоры услышал Мюллер, – отмахнулся Зимон. – Инженер, на перископную глубину.

Прильнув к окулярам и сделав с перископом круг, он осмотрел увеличенное оптикой небо, надеясь увидеть среди звёзд слабую точку летящего самолёта. Обычно его выдавали горячие вспышки пламени выхлопных газов двигателей. Не заметив ничего подозрительного, Зимон присел у люка, откуда была видна радиорубка.

– Ганс, есть что-нибудь ещё?

– Герр командир, то, что передают телеграфным ключом, закодировано, но переговоры между самолётами – в открытой сети. Их как минимум двое. Наводят друг друга на обнаруженную лодку.

Зимон вскочил и ещё раз развернулся с перископом, меняя углы оптической призмы. Однако лунное небо по-прежнему было пустынно, и ни одна звезда не меняла своего положения относительно других. Озадаченный Зимон удивлённо пожал плечами, уступив место Мацуде, – может, у него зрение острее? А затем радист его добил окончательно.

– Американские патрульные «Либерейторы», – произнёс он, закрыв глаза и весь обратившись в слух. – Передают, что преследуют подводную лодку. Один из них прошёл над ней, осветив прожектором.