Михайло хотя и знал, после кого ему выступать, однако объявление прозвучало для него как неожиданность, и он, втянув голову в плечи, поднялся на сцену. Только приготовился произнести первые слова, как вдруг из зала, откуда-то из его середины, послышался чей-то радостно-взволнованный голос:

— Мишко! Это ты?

Зал притих. Лесняк уставился взглядом в собравшихся, отыскивая того, кто окликнул его таким удивительно знакомым голосом… А к сцене торопливым шагом уже шел лейтенант, которого Лесняк узнал и с колотящимся сердцем двинулся ему навстречу. Лейтенант легко взбежал по ступенькам, и Михайло, забыв обо всем на свете, заключил друга в объятия:

— Зинь! Откуда ты взялся?!..

Раздавшиеся аплодисменты привели друзей в чувство.

— Простите, товарищи! — обратился Зиновий к собравшимся и, указывая глазами на Лесняка, объяснил: — Друг мой. Учились вместе… — И тут же покинул сцену.

Михайло разволновался еще больше. Листки рукописи дрожали в его руках, он часто сбивался. Заметив, что читает плохо, стал часто прокашливаться и кое-как дочитал до конца. Зал, понимая, в каком он состоянии, пытался поддержать его аплодисментами.

На сцене уже появился Пулькин, готовясь объявить следующий номер концерта, но Лесняк поднял руку и обратился к собравшимся:

— Вы, товарищи, наверное, знаете, что мой друг Зиновий Радич пишет стихи. Попросим его, пусть прочтет нам что-нибудь.

В зале загудели:

— Не знаем.

— Ишь, скрытный какой!

Радич, немного поколебавшись, поднялся на сцену, в напряженной тишине всмотрелся в полуосвещенный зал, начал с короткого вступительного слова:

— Сейчас многие пишут стихи. Время такое. Оно порождает столько чувств и дум, что они не умещаются в голове — на бумагу просятся. Я знаю, и здесь, в госпитале, есть несколько, так сказать, законспирированных поэтов, сидящих сейчас среди нас в зале. Не буду их называть, не стану знакомить вас и со своими литературными попытками. Я прочитаю стихотворение поэта-фронтовика, которое недавно увидел в газете.

Он помолчал немного, наморщил лоб, припоминая или настраиваясь на чтение, и начал неторопливо и спокойно читать, будто в семейном кругу рассказывал печальную быль:

Радич умолк. Молчал и зал. Молчал напряженно и тревожно. У каждого из сидевших здесь фронтовиков остались дома свои дети или младшие братья и сестры, и каждый из малышей мог оказаться на месте мальчика, погибшего под вражеским танком. Кто-то кашлянул, в дальнем углу послышалось всхлипывание. Пожилая медсестра, стоявшая у двери и опиравшаяся плечом о дверной косяк, вдруг заголосила. Тогда Зиновий решительно сошел со сцены, но зал еще долго гремел аплодисментами и одобрительными возгласами. В передних рядах люди вставали с мест, Радича обнимали, жали ему руки. Он что-то коротко отвечал, смущенно пожимал плечами и взглядом отыскивал Лесняка.

Концерт закончился поздно. В тот вечер Михайлу и Зиновию не удалось побыть наедине — курсанты торопились в казармы. Радич успел лишь сказать, что завтра выписывается из госпиталя и должен ехать в Саратов получать документы. Сказал, что надеется вернуться в свой полк…

— Не печальтесь, Лесняк, — сказал Михайлу лейтенант Лавриненко, сопровождавший группу участников самодеятельности. — Завтра воскресенье, утром выпишу вам увольнительную на берег.

Все воскресное утро друзья провели вместе. Слепяще белел скованный морозом снег, гулко скрипел под ногами. Радич и Лесняк, подвязав шапки-ушанки, прохаживались по высокому берегу Волги, скрытой под толстым слоем льда и снега, вспоминали родной Днепровск.

Радич рассказывал Михайлу о своей встрече с его матерью и с Олесей, о том, что Василь эвакуировался куда-то, видимо на Урал, что во взводе Зиновия находятся несколько Михайловых земляков. Потом говорили об Оксане Яновской и Вере Рыбальченко.

— Помнишь, Зинь, как нас прогнали из девичьей комнаты в первый же вечер нашего знакомства? — с улыбкой спросил Михайло. — За наш наивный экспромт…

— Чаще всего мне вспоминается наша поездка на днепровские острова, — мечтательно проговорил Радич. — Поблескивает песок на солнце, искрится вода, зеленеют деревья… Девчата, которые сперва не хотели купаться, стеснялись нас. Потом осмелели. Дурачились мы, как беззаботные дети, хохотали беспричинно. — Помолчал немного и добавил: — Тогда и в голову не приходило, что мы были счастливыми. Эх, Мишко, если бы сейчас вернулось это счастье…

Зиновий снова и снова рассказывал про оборону Днепровска, о Кажане, о литфаковцах, вместе с которыми ему довелось воевать, о том, как встретился в эвакогоспитале под Ворошиловградом со Сваволей. Ему хирурги тогда ампутировали ногу, раздробленную осколками мины, и отправили залечивать раны в глубокий тыл. Добрым словом вспомнили они Аркадия Фастовца и Матвея Добрелю… Вот когда им, недавним студентам, довелось сдавать настоящий экзамен…

Рассказал Радич и о том, как он был ранен в Донбассе, у реки Миус. Две вражеские пули угодили в плечо и задели кость, а одна прошила икру на левой ноге.

Внимательно приглядываясь к Зиновию, Лесняк все больше замечал, что он очень изменился. Раньше хотя он и был широк в плечах, но выглядел очень исхудавшим, а тонкая белая кожа на лице, когда он смеялся, собиралась в уголках глаз в мелкие продолговатые морщинки. Жесты его были тогда нервными и резкими. Теперь же, несмотря на ранение и долгое пребывание в госпитале, он производил впечатление возмужавшего, налитого завидной физической силой человека. Появилась в нем какая-то мужская обстоятельность и солидность. От бывшей юношеской скованности и угловатости не осталось и следа.

Друзья подошли к двухэтажному дому с потемневшими деревянными стенами, который одиноко высился на берегу. У его стены, защищенной от ветра, стояла худенькая девочка лет десяти в легком черном пальтеце с закатанными рукавами, голову и плечи покрывал клетчатый платок. Из-за сильных порывов ветра она не услышала скрипящего снега под ногами Радича и Лесняка и не обернулась, когда они остановились подле нее.

— Тебе не холодно, девочка? — спросил Зиновий.

Девочка медленно повернулась к ним лицом и посмотрела на них большими серыми глазами, в которых виделась не детская печаль.

— Не холодно, — едва слышно ответила она бледными, бескровными губами.

— Ты живешь в этом доме? — спросил Михайло.

— С осени здесь, — проговорила девочка. — Эвакуированные мы. В степи, когда сюда ехали, мамку бомбой убило, а я осталась. Приехали, и какая-то тетя сдала меня в этот детдом. Мы жили раньше недалеко от Полтавы. Здесь мы все — украинские… А отец — на фронте. Он не знает, что маму убило. И не знает — где я… А я вот здесь стою и думаю. Разве нельзя?

— Почему нельзя? — ласково сказал ей Радич. — Только долго не стой — ветрено. Как бы не простудилась. Не бойся — отец тебя найдет. Непременно найдет. Потерпи немного — вот прогоним фашистов…