Утомившись, отец воткнет косовище в землю, сядет на меже отдохнуть и ласково окликнет сына: «Приглядывайся, Михайлик, да учись косить — не помрешь с голода». Солнце поднялось высоко, припекает, где-то в слепящей глаза синеве неба звенит жаворонок. Степная безбрежность… Михайлику так хорошо в этом приволье…

Сухо прозвенел звонок, оповестивший об окончании лекции, и Михайло искренне подосадовал на то, что его так резко вернули в реальную действительность. Впрочем, это чувство мимолетное: в бурном водовороте перерыва досадовать некогда. Жежеря, вовсю жестикулируя, что-то горячо доказывает Бессарабу. Корнюшенко, встав за кафедру, делает вид, что поправляет пенсне и достает из кармана воображаемые тезисы лекции, которую после перерыва будет читать Кажан, прозванный Кайдашом. Вот появляется и сам Кайдаш, останавливается на пороге, пристально смотрит на Корнюшенко. От неожиданности студенты на мгновение замолкают. И вдруг аудитория взрывается смехом. Евгений оглядывается, краснеет и, смущенный, бежит занимать свое место. Кайдаш добродушно улыбается.

В сегодняшней жизни Михайла много радостей, но самая большая — его друзья. Как они изменились за эти университетские годы! Стали более сдержанными, некоторые даже чересчур повзрослели, хотя еще довольно часто, особенно в часы досуга, дурачатся, ведут себя как дети, что в какой-то степени скрашивает их будни, снимает усталость.

Когда они впервые собрались здесь, каждый был загадкой для других, потому что никто не знал ни особенностей характера, ни склонностей, ни способностей других. А потом эти «загадки» разгадывались сами собой. Хлопцы на их курсе подобрались какие-то чудаковатые, каждый выставлял себя этакой оригинальной одаренной личностью. Розовощекий Сергей Ващук, к примеру, говорил в начале занятий, что он написал повесть, отослал ее в Москву писателю Фадееву и получил от него ответ.

Ващук, в меру своего воображения, старался походить на маститого литератора, был обворожительно вежлив с девушками и считал, что изысканными манерами завоюет их сердца. В конце первого курса он, будто бы между прочим, сообщил друзьям, что его повесть понравилась Фадееву и он рекомендовал ее издательству.

На втором курсе Ващук еще более заважничал, сообщив студентам, что его повесть одобрена издательством и готовится к печати и он ждет вызова в Москву.

Студенты с уважением относились к нему, как к молодому одаренному писателю. Но в начале занятий на третьем курсе они потребовали от Ващука документальных подтверждений его словам. И… миф был развеян. Спустя какое-то время оконфузились еще два студента, выдававших себя за молодых поэтов. Один из них напечатал в областной газете стихотворение и был уличен в плагиате, другой «погорел» на литературном вечере, после чтения стихотворения, как он сказал, «только что написанного». Сидевшая в зале девушка встала и с возмущением заявила, что это стихотворение написал и посвятил ей в прошлом году студент Запорожского пединститута. При проверке ее слова подтвердились.

В процессе занятий все «выдающиеся» личности поняли, что они такие же, как все парни и девушки — будущие преподаватели языка и литературы. Изменялись, кристаллизовались представления о каждом из студентов. Если Лесняк и Радич поначалу считали Жежерю человеком легкомысленным, то теперь они тянулись к нему, советовались с ним, крепко, по-настоящему дружили с Бессарабом и Корнюшенко — простыми, искренними, чуткими товарищами.

С приближением окончания университета, когда оставалось меньше года, близость цели окрыляла всех, мир виделся им огромным и разнообразно-цветистым. Недаром же овраг, над которым высилось их общежитие, студенты-литфаковцы обсадили деревьями — тополями, яворами — и теперь называли его Студенческой долиной или Зеленой балкой.

Студенческая балка казалась Лесняку не иначе как сплошь залитой солнечным светом. Время было поистине счастливым: Зинь и Михайло начали дружить с Верой и Оксаной, чьи глаза для них светили синим и карим солнцем…

Первая неудачная их встреча в девичьей комнате, когда Лесняка и Зиня беспардонно вытурили из нее, запомнилась друзьям, и они несколько дней кряду обходили при встречах смуглых подруг-первокурсниц. Но как-то вечером Михайло встретился с Оксаной в вестибюле общежития, остановился на мгновение, обдумывая, куда бы улизнуть от нее, но услышал сдержанный смех девушки:

— Почему же вы к нам не заходите? Неужто испугались? Наша Валя, ну, та, которой не понравился ваш экспромт, хочет извиниться перед вами. Она совсем не такая злюка, какой могла показаться. Просто была утомлена. — Оксана снова засмеялась и, взбегая вверх по ступенькам, крикнула: — Ждем в гости!

И друзья пошли. На этот раз беседа завязалась легко и непринужденно. Все, кроме, правда, Веры, охотно смеялись и острили.

С тех пор Михайло и Зинь часто приглашали подруг-первокурсниц в кино, по воскресным дням выезжали на прогулки к Днепру. На университетской водной станции брали напрокат две лодки, плавали иногда даже на Кайдацкий остров и там купались, загорали на пляже. А вечерами прогуливались по аллеям парка, раскинувшегося на скалистых берегах широкого Славутича. Сперва они так и ходили вчетвером, но постепенно и все чаще стали делиться на пары: Михайло с Оксаной, Зинь — с Верой.

Радича беспокоила Верина молчаливость и озабоченность, но однажды в минуту откровения Вера рассказала ему о себе. Отец Веры не любил свою жену, в их семье не утихали ссоры, и в конце концов он оставил их, завел новую семью. Отец работал бухгалтером в шахтоуправлении, посещал своих двух дочерей, приносил подарки, помогал деньгами. А Вера любила и мать и отца, ей жаль было обоих, и она страдала от этого…

— Я искала успокоения в книгах, — доверительно говорила она Радичу. — Они открывали мне иной мир — мир добра, справедливости и красоты. Постепенно я полюбила литературу, начала сама писать стихи, вкладывая в них свои детские страдания и скупые радости. Учителям нравились отдельные стихотворения, лучшие из них помещали в школьной стенгазете. Школьники величали меня поэтессой. Сперва я поверила в то, что поэзия — мое призвание. Но позднее поняла, что поэтического дара у меня нет. Теперь я в этом полностью убедилась. А литературу люблю, и эта любовь — навсегда…

Искренний рассказ Веры взволновал Радича, который сам рос полусиротой, и еще больше сблизил их.

Оксана же росла в обычной рабочей семье. Отец ее смолоду работал в забое, а позднее — машинистом спусковой машины. В семье было четверо девочек, Оксана — предпоследняя. Мать ее, невысокая и тоненькая, быстрая и говорливая, успевала и детей досматривать, и обед приготовить, и на огороде разную зелень вырастить, и корм для коровы припасти на зиму. Дочери, как могли, помогали ей…

Михайло был уверен, что в их неразлучную четверку вселилась любовь. Ему иногда казалось, будто в мире ничего другого не существовало, кроме их радостных встреч, яркого солнца и голубых звездных вечеров. Все, что испытали они до сих пор, все их юношеские радости и страдания были как бы подготовкой к счастью, тем фундаментом, на котором они воздвигнут свою, полную глубокого смысла и красоты, жизнь…

Университет имел довольно большое подсобное хозяйство, разместившееся далеко за городом, на берегу Днепра, у старого смешанного леса. Еще стояли теплые солнечные дни, когда подошла очередь литфаковцев поработать на полях этого хозяйства: подоспела пора копки картофеля и свеклы.

Литфаковцы утром прибыли в подсобное хозяйство и были потрясены картиной осеннего леса, от которого на них повеяло пьянящими живительными запахами. Местами еще ярко зеленели высокие ели, с осокорей и берестов медленно спадали листья, а клены и дубы стояли в таких пылающих, ярких нарядах, что каждый невольно любовался этой сказочной красотой. Зазвенел радостный смех, послышались восторженные восклицания. Радич, окинув взглядом чудесный пейзаж, восхищенно посмотрел на Веру и тихо сказал:

— Я будто на родное Подолье попал. Не представляю себе жизни без леса, без реки. Ты только вслушайся, Вера, в эти строки: «Роняет лес багряный свой убор…» Обрати внимание на точность сказанного: «роняет…» Или еще: «Унылая пора, очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса…» Только Пушкин мог так сказать.