— Зато благодаря тебе, — грустно откликнулся Клим, — я узнал тайну, что Гитлер жив.

— Жив, — подтвердил Фегелейн. — Да только что нам теперь с того? Четвёртый рейх он будет строить уже без нас. Где всё это? Лавы огня… гейзеры раскалённой магмы… реки пламени. Гретель… Германия… долина ландышей…

Клим тяжело поднял голову и обратил к Фегелейну измученный взгляд. Тот начинал заговариваться и от обрывочных фраз перешёл к маловразумительным звукам. Вскоре он окончательно затих и, закрыв глаза, обвис, подогнув ноги. От прежнего холёного городского франта Фегелейна не осталось и следа. Прежде зачёсанные назад и уложенные лаком волосы свисали на лицо бесформенной паклей. Впалые щёки обозначили скулы, под глазами пролегли чёрные пропасти. Из-под разорванной серой куртки выглядывает впалый живот с обтянувшими кожу рёбрами.

«Как-то так выгляжу и я», — подумал Клим.

Он поднял взгляд. Ночь наступала стремительно. На смену звукам, доносившимся из жилищ пигмеев, пришли звуки сельвы. Из опустившейся темноты зазвучали завывания, крики, далёкий рёв. Над головой, громко хлопая крыльями, пролетела ночная птица. Климу вдруг пришла в голову мысль, что эту ночь они могут и не пережить. С чего вдруг они решили, что с ними покончат дикари, а не ягуары или выбравшиеся на запах крови крокодилы? Даже удивительно, что этого не случилось раньше. Рядом, как приманка, висят люди Бормана, так почему хищники не разделались с ними? Неужели они боятся заходить на территорию пигмеев? «Нет, — ответил сам себе Клим. — Не надейся. Дикари для леопарда такая же добыча, как и зазевавшаяся капибара». Потом он попытался заставить себя думать о побеге, но жуткие, доносящиеся со всех сторон звуки настраивали лишь на одну мысль — если ночные хищники придут, если это произойдёт, то пусть это будет мгновенно, а ещё лучше во сне. Постепенно одеревеневшее тело теряло чувствительность, он не ощущал ни холода, ни тепла, и даже думать уже не оставалось сил. Понемногу Клим чувствовал, что мысли его путаются, и он, заскользив, проваливается в чёрную бездну.

Пробуждение напоминало вылитое на голову ведро холодной воды. Почувствовав кожей век солнечный свет, Клим тяжело открыл глаза и замер, не в силах сделать вдох. Перед ним стояло всё племя и пристально смотрело ему в лицо. Мужчины, женщины, дети, все измазанные зелёным соком и замершие в ожидании лишь щелчка. В их руках Клим увидел сосуды для крови и осколки раковин.

— Герман, — позвал он, вмиг осипшим голосом. — Герман, очнись.

Фегелейн висел, обмякнув, на неестественно вывернутых руках, не шелохнувшись, но Клим слышал его дыхание.

— Герман!

Похоже, его услышали. Фегелейн встрепенулся и, подняв голову, спросил:

— Что это?

— Ничего хорошего. Кажется, они собрались на завтрак.

— Да? Скорей бы уж… пусть будет, что будет. Чего же они медлят?

— Не знаю.

— Ах, да, тут же всем командует обезьяна в маске. Не думал, что такое скажу, но пусть начинают с меня. Мне уже всё равно, только поскорее бы всё закончилось.

Фегелейн закрыл глаза и поник головой, всем своим видом демонстрируя покорность судьбе. Даже дыхание его стало едва уловимым, растворившимся в шелесте листьев. Клим же внимательно следил за происходящим на поляне. Кажется, действительно ждали маску. Когда она появилась, по измазанной зеленью толпе пробежало оживление. На этот раз в руках дикаря в маске не было ни топора, ни скорлупы ореха. Закрыв ладонями и прижав к груди, он нёс часы. Шёл он осторожно, крадучись, чтобы не дай бог не споткнуться и не выронить, останавливался, подносил к уху и, слушая, замирал, чтобы потом сделать пару шагов и снова слушать тихое тиканье. Не нужно много ума, чтобы догадаться, что часы для дикаря превратились в несусветную ценность, милую, близкую сердцу зверушку, а может, и в сверхъестественное божество. Дождавшись, когда маска займёт центр поляны, племя затянуло песню. Заунывный гул постепенно набирал силу. Но, кажется, они ещё не определились с жертвой. Дикарь с осколком раковины изучающе смотрел в глаза Климу, затем перевёл взгляд на Фегелейна. Он обошёл его по кругу и, не прекращая гнусавить общий мотив, как бритвой распорол брюки на правой ноге. Клим был уверен, что Фегелейн всё чувствует, но тот даже не открыл глаза.

— Не бойся, Вилли, — произнёс он вдруг. — Я знаю, всё произойдёт тихо и безболезненно, как избавление.

Неожиданно над поляной прокатился крик. Клим воспринял его как команду к началу пиршества, но дикарь с раковиной вдруг замер. Вмиг затихло племя, и теперь завывала лишь маска. Хотя Клим обратил внимание, что сейчас туземец был уже без маски. Он сбросил её и, как мог, изо всех сил прижимал к уху часы. Его глаза округлились, потом он заревел долго и тоскливо. Клим не мог поверить, но сомнений не было — дикарь рыдал. Он дул на часы, качал их на ладонях, опять слушал и голосил, постепенно переходя на вой. Неожиданно начало рыдать и племя, кажется, забыв о пленниках. Дикари подходили к часам, тыкались лицом в ладони, трогали их носом и отходили со скорбными лицами.

— Почему я ещё жив? — вдруг очнулся Фегелейн.

— Тише, — прошептал Клим. — Им не до нас.

Но спросить о причине у Фегелейна уже не было сил, и он снова уронил голову. Вдруг по рядам туземцев опять прокатилось оживление. Они выстроились нестройными рядами и, повернувшись к Климу спинами, все как один уставились на дерево скорби с висящими телами соплеменников. Маска заняла место на голове вождя и, протянув ладони, на которых покоились часы, он медленно двинулся в направлении дерева. Неспешной процессией за ним потянулось племя.

— Эй! — выкрикнул Клим. — Стойте!

Он вдруг понял, что, возможно, ему дарован шанс.

— Стойте! Остановитесь! Дайте мне их!

Но племя уходило, понурив головы, и ни один дикарь не обернулся на его крик.

— Дайте мне часы!

Выдохшись и потратив все силы на крик, Клим неожиданно завыл, как минуту назад завывала маска. Стараясь подражать каждой ноте. И кажется, его старания оценили. Процессия остановились, и на него удивлённо уставились десятки глаз.

— Не надо их вешать на дерево! — изогнулся Клим, стараясь подбородком указать на часы. — Дайте мне!

Нет, всё равно его не понимали. Тогда он, подражая тиканью часов, начал нараспев приговаривать и отбивать ритм носком ботинка.

— Тик, тик, так! Дайте их мне! Тик, тик, так!

Вождь снял маску, и на его лице Клим прочитал растерянность.

— Тик, тик, тик, — закивал он, указывая глазами на часы. — Тик, тик. Мне, дай их мне.

Племя расступилось, и часы на ладонях приблизились к нему на пару шагов.

— Да, да! — обрадовался Клим. — Тик, тик, мне, мне!

Дикарь подошёл вплотную и теперь смотрел на него в упор. Но главное — в его взгляде Клим прочитал интерес.

— Тик-так, тик-так, — повторял Клим. — Я верну тик-так, только развяжите.

Он виновато улыбнулся и кивком указал на связанные руки.

— Развязать! Понимаешь? Развязать, и будет тик-так!

По всей видимости, в языке жестов он преуспел. Вождь кивнул, за спиной Клима мгновенно образовалась пирамида, по которой взобрался дикарь с топором. Ещё не совсем веря в свою удачу, Клим закрыл глаза, но вдруг почувствовал, что его руки скользнули вниз, и он упал на землю. Встать сил не было. Он лежал и тихо повторял:

— Тик-так, тик-так.

Тогда к нему склонился вождь и, заглянув в лицо, протянул часы.

— Да, да, сейчас, сейчас, — шептал Клим. — Помогите мне.

Но никто не помог ему встать или хотя бы сесть, и тогда он протянул онемевшую руку, неловко потянув часы к себе. Пальцы напрочь отказывались слушаться, он скользил ими по колёсику механизма завода, но не мог сделать ни одного оборота. Тогда он поднёс часы ко рту и двигал губами по корпусу, пока не нащупал механизм завода. Неуклюже покачав головой, он сделал пару оборотов, прихватив колёсико зубами, и почувствовал, что часы пошли.

— Тик-так, — произнёс он, выронив скользкий серебряный корпус.

Вождь осторожно поднял часы и поднёс к уху. Затем на его лице отразилось глубочайшее потрясение.