— Нет, нет, — спохватилась девушка. — Я — к подруге.

Пока они стояли и разговаривали, она избегала прямого взгляда, на полных ее губах блуждала то ли виноватая, то ли немного пренебрежительная улыбка.

— Вечером придешь в клуб? — спросил он.

— Не знаю.

— Ну, выйди хоть за ворота, как стемнеет.

— Я у подруги задержусь.

— Мы же так долго не виделись, Настенька, — почти умоляюще сказал он и смутился.

— А ты разве завтра уезжаешь? — с насмешливыми нотками в голосе проговорила она.

Ни в этот, ни на следующий вечер она не пришла в клуб, не вышла и за ворота. И лишь на третий вечер он увидел Настеньку у клуба в кругу молодежи. Она молчаливо и настороженно смотрела по сторонам, будто кого-то отыскивала среди собравшихся. Но только не Михайла. С ним сдержанно поздоровалась и тут же отвернулась, словно они были малознакомыми. Вышел из клуба Олекса с гармошкой в руках, уселся на скамье (оказалось, он уже и на гармони выучился играть!), и начались танцы. Настенька сразу оживилась, начала переговариваться с подружками и временами даже заливалась звонким смехом.

Олекса был без кепки, кудрявые волосы спадали на лоб. Он сидел свободно, широко распрямив грудь, повернув лицо в сторону и склонив голову над гармонью, словно прислушиваясь к своей мелодии. Прервав музыку, что-то сказал пареньку, сидевшему рядом с ним на скамье, и тот рассмеялся хриплым баском. А Олекса в тот же миг растянул мехи, встряхнул кудрями и удивительно приятным голосом запел:

Чувствовалось, что Олекса не впервые поет частушки, — молодежь дружным смехом поощряет его, а он, быстро и складно перебирая послушными пальцами лады, поглядывает на всех строго и чуть-чуть свысока. Затем таким же, как раньше, резким движением запрокидывает голову, черные кольца волос прикрывают ему лоб. Закрыв глаза, Олекса еще громче, чуть ли не с надрывом, продолжает:

К собравшимся подкатывается невысокая темная фигура, громко говорит:

— А покажите-ка мне, кто здесь вражеский голос подает. Ты, Олекса? Опомнись!..

Олекса резко складывает гармонь и вскакивает:

— Товарищ Лубенец! Что ж тут вражеского? Частушки эти сочинил наш сухаревский дядько еще в позапрошлом году. Никакой он не враг, из бедняков, и налог выплачивает исправно. Тогда эти частушки шепотом передавали из уст в уста, а теперь нечего бояться народного творчества. Хлеб уродил, как море, на ферме свиньи доброе сало нагуляют до осени — как раз на Маркову и Варину свадьбу…

— Хватит, хватит, Олекса! — строже говорит Лубенец. — И не силься выдать кулацкую агитацию за народное творчество. — Он весело крикнул, обращаясь ко всем: — Истинно народные песни и я люблю. Давайте-ка вспомним хотя бы Байду…

И полились песни. Да такие, что село притихло, замерло в трепетном восторге. Парни и девчата, забыв о заботах своих, вместе с песнями облетели полмира: побывали и в турецкой неволе с красавицами полонянками, и в широких степях, по которым тянулись чумацкие обозы, и на Черном море, где чайками перелетали с гривастой волны на волну бесстрашные казацкие байдаки, и в буденновских прославленных походах, и на том паровозе, которому конечная остановка — в коммуне.

— Ну как, Олекса, нравится тебе такое народное творчество? — спросил Лубенец, выбрав паузу между двумя песнями. — Это тебе не «Ах, сыпь, ах, режь».

Все дружно рассмеялись. Пристыженный Олекса тоже смеется. А Лубенец уже затянул новую песню.

Михайло заметил, как Настенька отделилась ото всех и направилась к дороге. Он поспешил за нею. Догнав ее, спросил:

— Домой?

Она пожала плечами, ответила с досадой:

— Куда же мне еще? Может, на ночь глядя пешком в твой Павлополь?

Помолчав, он спросил с тревогой:

— Что с тобой, Настенька? Не узнаю тебя!

Она нарочито рассмеялась:

— Не узнаешь — богатой буду.

Долго шли молча. Михайла словно кто-то обухом оглушил: в голове гудело, сердце отчаянно колотилось. Чувствовал себя униженным, несправедливо и тяжко оскорбленным. Подумал, что ему следовало бы или повернуть назад, или ускорить шаг, демонстративно оставив Настеньку. Но не нашел в себе силы сделать это. К тому же в груди еще теплилась надежда, что произошло какое-то недоразумение, что вот-вот все выяснится и все будет как прежде.

Первой отозвалась девушка:

— Ты — студент второго курса, а я загубила год.

Он обрадовался, подумав, что, может, в этом причина, может, Настенька решила, что он, проживая в городе, загордился и не захочет дружить с нею. Чтобы подбодрить ее, попытался сострить:

— Что нам год, когда в запасе вечность! — и засыпал ее вопросами: — Ты же, Настенька, готовишься к экзаменам? Не передумала поступать в Павлопольский? Может, многое уже забылось из школьной программы? Если хочешь — я охотно помогу тебе.

— Спасибо, Мишко, помощи мне пока что не нужно, — проговорила она. — Я и этот год еще побуду дома. Поступать куда-нибудь, лишь бы влезть в ярмо, — не хочу, а в чем мое призвание — до сих пор не знаю. Отец хотя и ругает меня, но я решила еще подождать. Устроюсь библиотекарем в клубе. Лубенец обещал поддержать.

— А я надеялся, что осенью уже вместе поедем в Павлополь, — разочарованно проговорил Михайло.

Остановились у Настенькиных ворот, но она во двор не вошла, а села на скамью, не говоря ни слова.

Михайло начал рассказывать о Павлополе, о своих друзьях студентах, но девушка слушала невнимательно, а может быть, и вовсе не слушала.

Луну закрыла туча, и темнота еще больше сгустилась. И совсем неожиданно из темноты вынырнул Олекса:

— Вот где ты, Настенька, а я ищу тебя возле клуба. Почему же ты никакого знака не подала? А кто еще здесь? Мишко? Ты еще не спишь, Михайлик? Разве тебе не пора бай-бай?

— Не строй из себя дурика, Олекса, — вскипел Михайло.

— Ого, да ты колючим стал, Лесняк! — повысил голос Олекса. — Настенька! Оставь-ка нас, здесь будет мужской разговор.

Девушка вскочила и, сказав «Спокойной ночи!», побежала домой. Олекса подступил к Михайлу почти вплотную и твердо сказал:

— Вот что, студент: твоя песня спета. Что было, то прошло. Раньше она была школьницей, а теперь самостоятельная, и ты ей голову не морочь. От этих ворот поворачивай свои оглобли и больше сюда своего носа не суй! Ты меня знаешь, слово мое — кремень.

— Ты говоришь от своего имени или от нее имеешь полномочия? — сдерживая злость, спросил Михайло.

— О! Я вижу — ты в городе набрался храбрости, — удивился Олекса. — Коли так, есть другое предложение: приходи завтра на рассвете в Киричкову посадку, будем драться на ножах. Кто останется живым, тот и будет с Настенькой. Что, сдрейфил?

— Мы с тобой не дикари.

— А те, что стрелялись на дуэлях, были дикарями? Нет, голубчик, не дикарями, а настоящими рыцарями: они девичью и свою честь защищали.

— Ты смотри, какой грамотный! — насмешливо сказал Михайло.

— А ты мою грамотность не тронь! — вспыхнул Олекса и сгреб пятерней сорочку на груди у Михайлика. — Ты тоже не дворянского рода, а книги и я читать умею.

Михайло с силой оттолкнул от себя Олексу и сказал:

— Не много же ты вычитал в книгах, если в таком деле надеешься на кулаки.

Сказал Михайло эти слова и с болью в сердце почувствовал неправдивость их, потому что и сам видел, каким безоговорочным авторитетом в молодежной среде пользуется Олекса — он и умнее стал, и характером компанейский, и затейник замечательный.

Олекса вдруг сменил тон — спокойнее, хотя и твердо, сказал:

— Я, Мишко, комсомолец, но если ты не отступишься от Настеньки — живым в землю зарою.