Все же сознание того, что теперь и судьба плацдарма, и твоя судьба зависит от тебя самого и твоих друзей, вынуждает к решительному, отчаянному действию.

Отряд Леонтьева и те бойцы, которые остались от роты Навроцкого и пулеметной роты, изнемогающие от усталости, использовали все, что только можно было найти в порту, — мешки с мукой и гаоляном, балки, рельсы, колоды — для создания прикрытых ячеек. Около десятка воинов забаррикадировали битым кирпичом промежутки между колесами железнодорожных платформ.

Начался жестокий, отчаянный ночной бой в порту. Отряд должен был любой ценой удержать плацдарм до утра, до прибытия наших кораблей с войсками…

На отряд наседало какое-то сильное подразделение, вклинившееся между портом и батальоном Бараболько. Около десяти часов вечера японцы, после шквального обстрела матросов из минометов, перешли в наступление. Тихоокеанцы стойко отбивались, но часа через два боеприпасы были на исходе. Вдруг гигантская молния рассекла темноту ночи. С сухим треском, с оглушительным грохотом ударил раскатистый гром и словно расколол небо — хлынул ливень. Казалось, тучи упали на землю, и вскоре с холма, от припортовой улицы, от складских помещений потекли бурлящие потоки воды прямо на причалы. Тихоокеанцев со всех сторон окружила вода, каждый промок, казалось, до костей.

А японцы давили на них все сильнее и сильнее. У многих матросов кончились пулеметные ленты, автоматные диски опустели. Михайло, лежа рядом с Бабичевым за грудой мешков с мукой, положил на мешок автомат и достал пистолет. Бабичев сжимал в руке рукоятку финского ножа. Моряки начали готовиться к рукопашной схватке. Вдруг Сагайдак, сидевший у колеса платформы, как-то неуверенно — то ли испуганно, то ли удивленно — крикнул:

— Хлопцы, корабли!

Лесняк бросил взгляд в сторону моря: в бухту, едва различимые в темноте ночи, входили черными силуэтами громадины двух кораблей.

— Чьи они? Наши или японские? — тихо спросил Бабичев и бросил в японцев последнюю гранату.

Японцы, видимо, тоже заметили корабли — сбавили огонь. Откуда-то со стороны донесся голос Леонтьева:

— Товарищи! Корабли — наши!

И, не в силах сдержать радости, матросы громко закричали «ура». Самураи, беспорядочно отстреливаясь, начали отходить от берега.

Первым швартуется фрегат, за ним к пирсу причаливает тральщик.

Корабельные орудия открыли огонь по самураям…

Когда рассвело, Михайло увидел на асфальте, у разбросанных мешков с гаоляном, чей-то труп, прикрытый плащ-палаткой, из-под которой торчали женские сапожки с порыжевшими носками. Он подошел ближе, приподнял край плащ-палатки и увидел лицо Лены Кононовой.

К Лесняку подошел Климов.

— Когда ее? — спросил Михайло, снова прикрывая лицо санитарки.

— Перед самой грозой меня шарахнуло в руку — пробило ладонь, — ответил Егор. — Она, перевязывая, еще пошутила: «Не горюй, до свадьбы заживет. Продержимся до утра, до прихода наших — по сто лет жить будем». — Помолчав, Климов досказал: — Наверное, перед самым концом боя…

— А она так мечтала о своем семейном счастье! — сказал Михайло.

Из моря как-то вдруг вынырнуло солнце. И почти вслед за ним из-за выступа полуострова показался отряд кораблей. Впереди конвоя — два сторожевика, за ними — несколько больших транспортов, затем — малые сторожевики, тральщики. Замыкает ордер эскортный корабль — фрегат. На малом ходу они приваливают к дальней стене военного причала и начинают швартоваться.

Это прибыл второй эшелон десанта — бригада морской пехоты генерала Трушина.

Среди наших кораблей Михайло узнает своих давних знакомых — сторожевики «Вьюга» и «Метель», и на душе сразу стало легче.

По нескольким трапам живыми лентами спускались матросы. У многих на плечах пулеметы, противотанковые ружья. На причале взводы и роты выстраиваются в боевой порядок.

Вслед за ними, говорят, прибудут танки и самоходные орудия. «Теперь хана самураям!» — доносятся чьи-то слова до Михайла.

…В полдень по приказу штаба флота отряд Леонтьева на двух катерах отправляется на базу. Раненых оставили на фрегате — там уже развёрнут походный лазарет и хирурги приступили к операциям. Леонтьев посылал туда и Климова, но тот отпросился и сейчас, на катере, пояснял Сагайдаку и Михайлу:

— Меня и на нашей базе Грачев подлечит. Да и доктор свой есть. Не хочу расставаться с отрядом. Здесь парни подобрались настоящие — с такими не пропадешь. А мне надо выжить во что бы то ни стало, иначе дочь круглой сиротой останется…

Они стояли неподалеку от рубки. Монотонно, успокаивающе гудели моторы. Солнце начинало припекать. Кто-то из матросов разделся до пояса, нежась под теплыми лучами. Клонило ко сну, никого не тянуло к разговорам. Климов отошел немного в сторону и, опершись рукою о леер, задумчиво смотрел на воду: вероятно, вспоминал свой дом.

Лесняк закрыл глаза, откинул назад голову и подставил лицо солнцу. Он наслаждался отдыхом и сознанием того, что остался жир, что возвращается домой. Мелькнула мысль: «Скоро, скоро, Иринка, мы встретимся…»

И вдруг катер тряхнуло так, будто он на полном ходу врезался в гранитную скалу. Все, кто стоял на палубе, попадали. Одновременно раздался громовой взрыв, и за кормой поднялся широкий водяной столб, скрывший второй катер, следовавший за головным. Матросы быстро вскакивали и бежали осматривать корабль.

Упав на палубу, Михайло на какое-то время потерял сознание, а когда раскрыл глаза, то увидел над собой встревоженное лицо Сагайдака. Он прижимал к своему виску руку, по которой сбегали струйки крови, и, покусывая губы, спрашивал:

— Ты живой, Михайло? Живой?

Лесняк вопросительно смотрит на него и не знает, что ответить. Он с трудом отрывает от палубы свою отяжелевшую, чугунную голову, садится и пытается встать, но тут же со стоном падает — нестерпимая боль обжигает левую ногу. Он медленно ощупывает ее — на икре разорвана штанина, и пальцы ощущают неприятно липкую и теплую кровь. Рядом с ним лежит пулемет. Михайло догадывается, что пулемет, сорвавшись с креплений, угодил ему в ногу, возможно повредил кость, потому что боль — невыносимая.

Из кубрика выскакивали матросы, спрашивали, что случилось. Столб воды медленно осел, и стал виден другой катер. Он едва продвигался вперед. Значительно сбавлена скорость и головного.

Леонтьеву докладывали, что в некоторые отсеки поступала забортная вода, один мотор выведен из строя, руль заклинило, все пулеметы вырваны из гнезд и лежат на палубе. Григория Давыдова отбросило от турели, и при ударе о палубу он погиб. Радиоаппаратура повреждена и не работает, связь с базой нарушена.

Что же произошло?

Командиры приходят к общему выводу, что головной катер ударился о минрепную мину (позднее стало известно, что американская авиация с 12 июля по 12 августа сорок пятого года на подходах к портам и в самих портах Юки, Расин, Сейсин и Гензан установила тысячи неконтактных мин).

Пришел Грачев, осмотрел у Михайла рану и тут же перевязал ее. Рядом, присев на корточки, зажимая ладонью висок, ожидал своей очереди Сагайдак. Санитар обратился к нему:

— Ну-ка, убери руку, я посмотрю, что там под ней.

Гордей осторожно отнял от виска руку — она уже прилипла к ране. Грачев склонился над ним, внимательно осмотрел рану, убрал сгустки крови и успокаивающе сказал:

— Зацепило кончик уха. Благодари судьбу, что легко отделался. Непонятно, чем тебя стукнуло, но если бы на сантиметр левее — поминай как звали.

Зло выругавшись, Сагайдак проговорил:

— Мы уже вон куда отскочили от этого Сейсина, а смерть все еще рядом…

Подошел старшина Артемов, сказал:

— Слыхал, Сагайдак? На головном, во взводе Никанорова, трое убитых, а у нас двоих волной смыло, да так, что никто и не заметил.

— Кого смыло? — удивленно посмотрел на говорившего Сагайдак.

— Семена Данилова и еще кого-то. Сейчас выясняют.

— Стоп! А где Климов? — обеспокоенно осмотрелся Гордей. — Он же здесь стоял, на палубе. Посмотри внизу.