Он резко откинул край одеяла, вскочил с постели и в чем был выбежал на крыльцо. Они еще осенью переселились сюда, в Гнилой Угол: в этом деревянном одноэтажном доме неподалеку от курсов им выделили небольшую комнату. Рядом с ними, в такой же комнате, жил Батавин. Сейчас Борис Николаевич стоял перед домом в накинутой на плечи шинели и вертел по сторонам своей лысой головой, прислушиваясь к синей рассветной мгле. Выстрелы раздавались где-то за зданием курсов, на сопках, где стояли зенитные батареи, и на берегу бухты Золотой Рог, и в городе.
— Что это значит? — озабоченно спросил Батавина Лесняк.
Тот быстро повернулся к нему и, поправляя сползавшую с плеча шинель, ответил вопросом на вопрос:
— Голубчик ты мой! Неужели не знаешь?
— Потому и спрашиваю, — не очень вежливо сказал Михайло.
Батавин, улыбаясь, подошел к Лесняку и протянул ему руку:
— Разреши поздравить тебя, коллега! Победа! Полная! Конец войне! Только что передали по радио.
— Правда?! — воскликнул Лесняк. Он схватил Батавина за плечи, стал целовать.
На крыльцо выбежала Ира, испуганная, пытавшаяся дрожащими руками застегнуть халат.
— Ирина! Дорогая! — круто повернувшись к ней, неистово закричал Михайло. Потом, обхватив ее обеими руками, начал кружить.
— Ты с ума сошел, Михайлик! Что с тобой? Чему радуешься?
— Победа, Ирина Андреевна! — заливаясь смехом, крикнул Батавин. — Войне — конец! Вот когда дождались!
— Победа! — вскрикнула Ирина и заплакала, крепко обнимая Лесняка, потом бросилась к Борису Николаевичу, прижалась к нему влажной от слез щекой.
Изо всех домов уже повыходили жильцы — стар и мал вышли на улицу, обнимали и поздравляли друг друга, наперебой что-то говорили, плакали, смеялись.
Лесняки наспех оделись и, выпив по стакану чая, направились в город. Улицы были запружены людьми — все были в приподнятом настроении, радости не было границ. Девушки и молодицы целовали военных, пели песни, танцевали, кричали «ура!». Над головами у людей появились транспаранты и красные флаги, на стенах домов расклеивались плакаты. Медленно и величественно поднималось над городом солнце, отражалось в окнах, празднично выбеливало стены домов, играло золотом на молодой, словно лакированной, листве деревьев. А небо было высоким и нежно-синим. С моря вдоль Ленинской улицы веял легкий ветерок.
Когда немного спал первый шквал радости, состоялся городской митинг, закончившийся демонстрацией. На курсах тоже состоялся митинг, и в этот день занятия были отменены. Лесняки пошли в гости к Мещеряковым и, отметив торжественно великое событие, пошли к старикам Журавским. Днем прошел дождь, но к вечеру распогодилось, и казалось, веселью не будет конца.
Проходили дни за днями, а людям все еще не верилось, что там, в Европе, утихли орудия, неумолчно гремевшие столь долгие годы. Наступившие дни были необычными и удивительными — без сводок Совинформбюро, без воздушных тревог, боевых и учебных.
В начале июня Михайло получил письмо от Василя, которое начиналось словами: «Мишко! Брат мой! Я живой! Живой и поздравляю тебя с нашей блестящей Победой!» Михайло знал, что Василь и Наташа поженились, что Наташа с фронта поехала в Сухаревку, к старым Леснякам.
Прошла еще неделя, и пришло письмо от родителей, Олеси и Наташи.
…В первой половине июля задождило. Каждое утро молочно-серые туманы окутывали город. В одно такое утро на запасной железнодорожной ветке в Гнилом Углу появился эшелон. На платформах, крытых брезентом, с надписью: «Срочно! Уборочная!» — стояли танки Т-34, а в вагонах — танкисты.
Эшелон быстро разгрузили. За одноэтажными домами, принадлежащими курсам, у подножия сопок, танкисты ставили палатки. Танки загоняли во дворы, выстраивали рядами по обочинам улицы, в тени деревьев.
Был воскресный день. Лесняки после завтрака взялись каждый за свое дело: Михайло за письменным столом готовился к очередной лекции, а Ирина хлопотала на общей с соседями кухне. И в эти вроде бы спокойные минуты в комнату из коридора донесся какой-то шум, потом вошла Ирина, плотно закрыла за собою дверь и тихо сказала:
— Михайлик! Там к тебе какой-то капитан-танкист ломится. Кажется, из этих, только что прибывших. Усатый такой. Видимо, на постой… — И с испугом добавила: — А где же мы его устроим? У нас такая теснота.
— Отказывать неудобно, — сказал Михайло. — Раскладушку поставим. Думаю, он ненадолго…
В дверь постучали, и раздался грозный голос:
— Как это понимать, наконец? Здесь живет Михайло Лесняк или нет?
Дверь раскрылась, и капитан в новенькой форме, с орденами и медалями на груди, с плащ-палаткой на руке, остановился на пороге. Ирина отошла в сторону, а Михайло, поднимаясь со стула и всматриваясь в гостя, вдруг раскинул руки и с криком: «Вася!» — бросился к нему.
— А, прячешься? От кого прячешься, морячок?! — смеясь воскликнул Василь, тоже разводя руки для объятий. — Думал, я тебя не найду? А я тебя, вишь, нашел и на краю света!..
Ирина, поняв, кого она сразу не впускала в комнату, смущенно стояла в сторонке и смотрела, как братья сжимали друг друга в объятиях и что-то радостное выкрикивали.
Вытирая слезы, глядя с интересом на Ирину, Василь проговорил:
— Ну и нашел себе женушку! Твоего родного брата в дом не впускает. Я к ним от самого Берлина через такую даль пробился, а здесь заслон выставили… — И обратился к Ирине: — Значит, это вы и есть Ирина? А я, как видите, Василь Лесняк, — сказал он, протягивая ей руку.
— Простите, пожалуйста, — проговорила Ирина, — у Михайлика есть ваше фото, но усы… Они так вас изменили…
— И не только усы, — бросив плащ-палатку на спинку кровати, продолжал Василь. — И годы, и война… Дважды в госпиталях лежал после ранений… Это не молодит и не красит. Но грешно жаловаться. Я — жив. А сколько наших осталось там, в полях… С вами, Ирочка, я очень рад познакомиться.
Михайло поставил посреди комнаты стул, усадил брата. Ирина взяла у него из рук фуражку и повесила на вешалку.
Опустившись на стул, гость окинул взглядом комнату, спросил:
— Как же вы здесь? Вижу — живы, здоровы, а это уже большое счастье…
— Мы что! От нас война была далеко, — сказал Михайло, тоже садясь на стул. — Рассказывай о себе. Как ты здесь оказался?
— Прибыл на старое место дослуживать. Выходит, что все возвращается на круги своя. Здесь я когда-то начинал. Помнишь, как в песне поется? «И на Тихом океане свой закончили поход…» Мы не раз эту песню затягивали в дороге.
— Оно-то так, — проговорил Михайло. — Но не только вы… Уже давно сюда прибывают войска. Эшелон за эшелоном, ежедневно… Неужели без передышки завяжется сабантуй с самураями?
— Кончать с войной, так уж одним заходом, — как-то неуверенно проговорил Василь. — Это, конечно, мое личное мнение. У меня к самураям свой особый счет. У озера Хасан, на высотах Заозерной и Безымянной, немало моих друзей полегло. Как ты считаешь — за них надо поквитаться? Да и не только за них. И за вас тоже. Вы здесь четыре года жили в напряжении…
— Да, — сказал Михайло. — Четыре года, считай, не выпускали из рук оружия. И на что рассчитывает микадо — не понимаю. Германия разбита, а Япония, ее союзница, отклоняет Потсдамскую декларацию, призывающую ее прекратить войну. Может, денонсация нашим правительством пакта о нейтралитете насторожила японцев? Чувствую, что начнется, но — когда?
— Наше командование ничего определенного не говорит; вероятно, никто не знает. А что решено в верхах? Догадаться не трудно: с самураями сцепиться придется. Наше дело солдатское — ждать приказа.
Ирина, шмыгнувшая из комнаты, вернулась и сказала Василю:
— Я приготовила для вас умыться, Михайло вам все покажет. И пока вы покурите, я накрою стол.
— Как я соскучился по семейному уюту! — проговорил Василь, вставая. — Даже не верится, что и я когда-нибудь дождусь…
— Уже не долго ждать, — с благодарностью взглянув на гостя, весело сказала Ирина.
Василь и Михайло вышли из комнаты. Не успели они докурить свои папиросы, как хозяйка, уже в новом платье, прихорошившаяся, открыла дверь и пригласила дорогого гостя к столу.
