Подошел высокий немолодой старший политрук с кустистыми бровями и тонкой, изборожденной глубокими морщинами шеей, в низко надвинутой пилотке, поздоровался. Все, кроме Лашкова, встали, выпрямились. Ротный представил новоприбывшим политрука:

— Политрук роты товарищ Звягин, — и обратился к Звягину: — А вот — новое пополнение. — И назвал Лесняка и Пулькина.

Старший политрук пожал им руки, сказал: «Что ж, будем служить вместе» — и сел рядом с Лашковым. Остальные тоже сели.

— Что интересного было на совещании в полку? — спросил Звягина Лашков.

— Надо улучшать политработу, — ответил тот. — Наш батальон не критиковали, но и не хвалили. А кой-кому влетело. В третьем дивизионе произошло чепе. Командир зенитного орудия дезертировал.

— Что? — резко повернулся к политруку Лашков.

— Вот так, — пожал плечами Звягин. — Получил извещение, что отца убили на фронте. Загоревал, места себе не находил. Три рапорта подал, просился на фронт, чтоб за отца отомстить. Ему, конечно, отказали. Он и решился на самоволку. Да еще, глупый, винтовку с собою прихватил. Задержали его за Хабаровском, на станции Ерофей Павлович. Ясно, что за такие штуки — трибунал. Комбат и командир дивизиона вступились за него — так им по строгачу врезали, а заодно и комиссару дивизиона: дескать, мало того, что политработу запустили, так еще и адвокатами дезертира выступают.

— Ну, и что же дальше? — заерзал на скамье Васильев.

— Ситуация действительно сложная, — продолжал политрук. — Сержант — комсомолец, был знающим, требовательным и старательным командиром, любимцем дивизиона. Там говорят, парень — огонь: и песню споет, и «яблочко» спляшет так, что залюбуешься. Он до войны работал в колхозе бригадиром, даже медаль на ВСХВ получил. А дома у него больная жена и двое детей. Дело дошло до политуправления флота, разумеется. Кончилось тем, что сержанта исключили из комсомола, разжаловали в рядовые и дали десять суток гауптвахты строгого режима, чтобы обдумал наедине свой поступок. Так он знаете что отколол? Уже с гауптвахты подал рапорт: согласен, мол, чтоб судил трибунал и чтоб отправили хоть в штрафную роту, только бы на фронт. — Помолчав, политрук проговорил: — Я прошу вас, товарищи командиры, в своей воспитательной работе с бойцами помнить этот случай. Надо ежедневно разъяснять, какова у нас здесь обстановка. Ни на миг не имеем права забывать, что мы на боевой вахте, что обязаны держать наши восточные границы на крепком замке.

Лашков встал, прошелся перед сидевшими и, наклонив голову, обратился к командирам:

— Краснофлотцы наши снова вкалывают. Большинство из них старые служаки и дело свое знают. Но уже близится вечер, и надо бы им помочь. Как, товарищи лейтенанты, не уроним мы своего командирского достоинства, если за кирку и лопату возьмемся? Что новички скажут?

Пулькин первым вскочил со скамьи:

— Нам не привыкать. Мне на Балтике не раз приходилось… — С этими словами он пошел к подножию сопки, на ходу снимая гимнастерку и обращаясь к бойцам: — Что, ребята, подмога нужна?

Бросив гимнастерку на траву, спрыгнул в ров и, взяв у кого-то из бойцов кирку, принялся вымахивать, каждый удар сопровождая сочным уханьем.

Бойцы весело и одобрительно зашумели:

— Вона как! Знай наших!

— Этому лейтенанту, видать, не впервой. Здорово орудует.

Послышалось и сдержанно-критическое:

— Не всю силу, лейтенант, вкладывайте в первые удары, как бы потом…

— Что потом? — спокойно спросил Геннадий. — Конечно, когда над головой солнце светит и птицы поют, глядишь, и ленца появится. А фронтовики вкалывают под свинцовым градом да под вой фашистских самолетов. Там подгонять не надо.

— А вам случалось? — с откровенным недоверием спросил сержант Осипов.

Пулькин знал, что бойцы, а особенно сержантский состав, только что окончивших училища командиров встречали не с распростертыми объятиями, и был готов к этому. Потому и ответил спокойно:

— А как же.

— На каком фронте, если не секрет? — не унимался сержант.

— Поначалу в Прибалтике, — сказал полусогнутый Пулькин, внимательно взглянув на сержанта. — Есть такой город — Либава. Может, слышали? Там была одна из баз Балтфлота. Когда на город упали первые бомбы — нам и в голову не пришло, что это война. Только начали соображать, что к чему, а фашисты — вот они, уже у стен Либавы. Тут уж раздумывать было некогда. Но об этом, ребята, как-нибудь в другой раз — работа, сами видите, не ждет.

Политрук Звягин, стоявший у края рва и внимательно слушавший их разговор, сказал:

— Говорите, говорите, лейтенант, пусть бойцы отдохнут и послушают.

Пулькин кратко, что называется, с пятого на десятое, рассказал о тяжелых боях за Либаву.

— Десять дней и ночей железными валами накатывалась на нас немецкая пехота, ползли и ползли танки, словно их какая-то драконовская сила извергала из-под земли, ревели непрестанно фашистские самолеты, засыпая нас фугасами. Главное, что все это неожиданно свалилось, психологически мы не настроились на войну. Но дрались, как правильно говорят, не на жизнь, а на смерть. Погиб руководитель нашей обороны генерал Дадаев, с ним — два секретаря горкома партии. Они в нашем училище бывали — симпатичные такие и храбрые, настоящие воины. А нашего брата — матросов, курсантов, пограничников — и не сосчитать… Ну, и гитлеровцев мы накосили — дай боже!

— И что, оставили Либаву? — нетерпеливо спросил молоденький чернобровый и смуглый боец-татарин.

— Да, дорогой товарищ, Либаву мы оставили, даже не успели всех убитых похоронить. — Голос Пулькина едва заметно задрожал, и глаза слегка повлажнели, чего Лесняк еще не замечал за своим другом. Геннадий справился с волнением и продолжал говорить живее: — Отошли к Даугаве, река такая есть. На ней армейцы дрались с фашистами — наша пехота и танкисты. Как потом мне сказали, там держала оборону армия генерала Берзарина и механизированный корпус генерала Лелюшенко. Сейчас их имена всем известны…

— А этот лейтенант, ваш товарищ, тоже с вами был? — уже с явным почтением и даже завистью спросил сержант Осипов.

Лесняк, стоявший тут же без гимнастерки с лопатой в руках, хотел уже было сказать, что ему не довелось воевать, но Пулькин опередил его:

— Лейтенант Лесняк и на Украине, и по дороге в Ленинград, и в самом Ленинграде побывал под бомбами. Одним словом, знает, как война пахнет…

Михайлу кровь бросилась в лицо, и он, чтобы бойцы не заметили его смущения, низко нагнулся и начал старательно подтягивать голенища сапог. А сам думал, как же все-таки сказать, что он на фронте не был…

— А теперь — за работу! — послышалась команда ротного, и бойцы снова загремели кирками и лопатами. После этого поправлять Геннадия, уточнять сказанное им было неуместно. «Надо бы сразу пояснить, — укорял себя Лесняк. — Получилось, будто я нарочно затягивал ответ. Вот и оказался в неловком положении: бойцы могут подумать, что я — фронтовик».

В сердцах Лесняк начал энергично орудовать лопатой, выбрасывая из рва смешанную с камнями землю. Через какое-то время непроизвольно взглянул на солнце: оно своим нижним краем уже коснулось гребня жестяной крыши павильона, находившегося метрах в пятидесяти от сопки, в низинке, у самого забора; в павильоне, видимо, не так давно продавали газированную воду и мороженое. Лесняк успел заметить, что голубая краска на стенах павильона облупилась, обнажив грунтовку.

— Рано, рано поглядываешь на солнце, лейтенант, — добродушно заметил политрук, все еще прохаживавшийся возле рва. — Однако же и взмок ты, хоть выжимай. Где до войны работал?

— Студентом был, — нехотя ответил Михайло.

— Да, на студенческих харчишках не разживешься, — сочувственно проговорил Звягин.

— Ничего, на солдатских закалюсь, — рассмеялся Лесняк.

— Из студентов в солдаты попал, как говорится — из-под дождя да под ливень, — вмешался в разговор Васильев, работавший позади Михайла. — Но ты не дрейфь, дружище. Я до прихода на завод от ветра падал. Доставалось мне часто от парней-забияк. А на завод учеником токаря пошел, быстро окреп. Мать сперва протестовала, хотела, чтоб техникум окончил. Она у меня врач и зарабатывала хорошо. А я не послушал ее. И не жалею. Специальность меня устраивала, коллектив у нас был дружный. На заводе занялся спортом — записался в лыжную секцию. Вскоре даже приз завоевал на соревнованиях. Действительную на Балтике служил. Начинал рядовым матросом, закончил главным старшиной, а перед демобилизацией — младшего лейтенанта дали. Вернулся на завод, а тут — финская война. Слышу — там лыжники нужны. Пошел добровольцем. После финской мне еще один кубарь повесили. Но не в этом суть. Я к тому веду, что жизнь каждого закалит, лишь бы ленивым не был.