— Вот так сюрприз!

Его ещё с полминуты недоверчиво рассматривали со всех ракурсов, и наконец неприятный для глаз свет фонарей скользнул вниз.

— Ломан, а ну-ка зови всех сюда! Чтоб я вместо любимого пойла сосал всю жизнь молоко, если это не наш русский!

— А я его чуть не пристрелил!

— Да, индеец бы расстроился. Эй, дружище, вставай, приехали. Что-то тебя здесь комфортом не баловали. Скажи честно, у нас было лучше?

Клим медленно поднялся и только сейчас разглядел лица своих освободителей.

— Привет, боцман! А вы всё воюете?

— А ты всё катаешься по морским круизам? — хохотнул Рикен. — Да ты выходи из этой конуры, пусть на тебя и другие посмотрят. Эй, вшивый сброд! — крикнул он в тёмный коридор. — Подходи, полюбуйся, кого мы здесь нашли!

Жуя и сплёвывая на ходу желтую мякоть, первым появился Тапперт.

— Вернер, тут повсюду только рогатая дыня. Хоть бы один круг колбасы!

— Олаф, ты ошибаешься, они везли не только дыни. Он хоть и не колбаса, но ему ты будешь рад не меньше.

— Старый швед! — хлопнул себя по ляжкам Тапперт, наконец заметив Клима. — Так мы что, на русскую калошу высадились? Эй, Сигард, ты только глянь, кто здесь у нас!

— И кто здесь у нас? — выглянул из-за его спины Вайс. — Ого! Стоило тебя в ту ночь спасать, чтобы ты припёрся к нам снова? Хотя Адэхи, конечно, будет рад. Он часто тебя вспоминал. Как ты здесь оказался?

— Земля круглая, старшина, — вымученно улыбнулся Клим, заметив, что лицо Вайса неуклюже расплылось и потемнело.

— Не забыл ещё, как запускать наши гремящие шкафы? — весело спросил Тапперт, имея в виду двигатели лодки. — Если бы ты только знал, где они у меня уже сидят! Ну, теперь-то станет легче. Не зря же я тебя учил!

Клим собирался что-то ответить, но вдруг понял, что все звуки поглощаются опустившейся с потолка ватой. Слова завязли на одеревеневших губах, плафон над головой потускнел и неожиданно погас. Темнота поглотила всё вокруг, а под ногами разверзлась чёрная пропасть.

— Что с ним? — пробился сквозь вату голос боцмана.

«С кем?» — хотел спросить Клим, проваливаясь в пропасть всё глубже и глубже.

Сознание возвращалось мучительно медленно, разбившись на отдельные, с трудом увязывающиеся в единую картину фрагменты. По стальным прутьям ограждения койки и мощному запаху пропитанной соляркой одежды Клим догадался, что находится в кубрике отдыха машинного отделения. Эти жёсткие, всегда холодные прутья упирались в бок даже сквозь тонкий сырой матрац, а провонявшийся свитер он подсовывал просушиться между тёплыми трубами, бегущими вдоль койки и уходящими сквозь переборку к двигателям. Восприняв всё как должное, Клим ничуть не удивился, словно никогда и не покидал лодку. Всё казалось так естественно, что он привычно вздрогнул, прислушавшись к неожиданно скрипнувшему над головой динамику. Стоило открыть глаза, и появился второй фрагмент — закрывающая плафон верхняя полка со свешивающимися босыми ногами. Рядом мятая штора. Её он всегда сдвигал ближе к подушке, закрываясь от бьющего сверху фонаря. Осталось найти третий фрагмент, и вся картина сложится воедино. Не глядя, Клим протянул руку за спину и нащупал круглый замок ящика для личных вещей. Всё так знакомо и привычно. Одно лишь казалось необычным — удивительная тишина.

— Проснулся? — бесцеремонно оттянув веко и заглянув в глаз Климу, произнёс радист Мюллер. — Вот и хорошо. Наш русский очухался! — выкрикнул он, вставая с койки, — Пойду, позову вождя.

Сверху свесился владелец босых ног Олаф Тапперт:

— Очнулся? Русский, не забудь — ты мне должен!

— За что? — еле слышно спросил Клим.

Спрыгнув с койки, Тапперт оглянулся и довольно потёр руки:

— С тебя причитается. Это я тебя на себе приволок с того корыта! Ну и дерьма в тебе было! Чем ты на берегу занимался?

— Всяким.

— Я сразу нашим так и сказал: после харчей Мартина русский на берегу отъелся как альпийский сурок.

— Олаф, сколько я здесь? — спросил Клим.

— Как отрубился, так уже сутки прошли. Это тебя Мюллер с Адэхи выходили. Радист сказал, что такой горячки в жизни не видел. Он вколол всё, что у него было в медицинской сумке, а индеец тебе точки на голове тёр, да на своём шаманил. Это Адэхи умеет. Вуду или ещё какая хрень, но как ни крути, а ты очухался. На, выпей!

— Не хочу.

— Пей, пей. У нас этого пойла много. Выследили склад контрабандистов, а потом, недолго думая, и взяли. На берегу землянка спрятанная у них была, думали жратвой разжиться, а там ящиков с бутылками — под крышу. Сигард сказал, что это вино: знаменитый аргентинский «Мальбек». Так что сейчас больше пьём, чем едим.

Олаф настойчиво протянул наполненную до краёв алюминиевую кружку и, располагаясь поудобнее, вальяжно изрёк:

— На, и не кочевряжься. Для тебя сейчас это лекарство. А я тем временем тебе одну поучительную историю расскажу. Мне же её рассказал сигнальщик с лодки Прина. Наш Гюнтер Прин, хоть и герой, но тот ещё был козёл. Его обожала вся Германия, кое-как терпели офицеры и ненавидел весь экипаж. Понятно, что было это ещё в начале войны, Прина-то на дно отправили в сорок первом. Так вот, раскололи они где-то у Норвегии английскую посудину. Набирала та воду медленно, но видно, что уверенно. Вторую торпеду тратить не стали, а с мостика наблюдали, как экипаж барахтается в воде и цепляется за что придётся. Кто за спасательный круг держится, кто за доски да пустые бочки. А двое всё норовили уйти камнем на дно. Другие этих двоих кое-как держали, но видно было, что хватит их ненадолго. Прин вошёл в самую гущу, хотел забрать капитана, но тот, раненый, решил остаться на корабле. А эти двое, хоть и целые, но будто гири на ногах. На них сразу обратили внимание. Оказалось — два кочегара, которые из всего экипажа единственные, кто не умел плавать. Прин, сплюнув, полез в лодку, и так уж получилось, что старшим на мостике остался штурман Вильгельм Шпар. Штурман сам успел побывать в передрягах, а потому сжалился и без разрешения командира сбросил кочегарам спасательную лодку, одеяло и щедрой рукой — бутылку коньяку. Потом, когда в штабе изучали английские газеты, узнали, что только эти двое живыми и остались. Закутавшись в одеяло, они пьяные проспали сутки, пока на них не наткнулся шведский рыбак. Так-то! — Олаф назидательно поднял палец. — От такого лекарства никогда не отказывайся. Оно и в чувство приведёт, и кровь разогреет.

Понизив голос и прикрыв ладонью рот, Тапперт хитро подмигнул:

— Я тебе потом ещё кое-что предложу. У Мюллера ведь не только пилюли и таблетки. Есть ещё ампулы с кое-чем поинтереснее. Раньше были под запретом, а теперь всё можно. Ему выдали перед походом — колоть на случай ранений.

Клим давно заметил, что в кубрик неслышно вошли Вайс и боцман. Они молча стояли за спиной Олафа и ехидно ухмылялись. Не догадываясь об их присутствии, Олаф задумался, чего бы ещё рассказать, пользуясь подвернувшимся под руку слушателем, и, вдруг заметив ботинок боцмана, нервно вздрогнул.

— Можешь не стараться, я у радиста сейчас же всё заберу, — насупившись, произнёс Рикен.

— А что? — полез в бутылку Олаф. — Может, я и есть что ни на есть самый раненый! Внутри у меня ничего целого не осталось. Все мы контуженые! Кто на голову, кто на душу. И не я один к Мюллеру за морфием на поклон хожу. Обер тоже захаживал.

— Ну так он-то как раз и есть раненый, — прыснул в кулак Вайс. — И не только на голову.

Затем они втроём переглянулись и, уже не сдерживаясь, загоготали, как разгулявшиеся на пастбище ослы.

— Бауэр ранен? — удивился Клим.

— В самую… — захлёбываясь, ещё громче заржал старшина, и, дабы не дать Тапперту первому рассказать произошедшую историю, торопливо закончил: — Майер всадил ему пулю аккурат между ягодиц.

— И как он? — чувствуя, что пока отсутствовал, пропустил что-то интересное, сел на койке Клим.

— Как? — внезапно смолкнув, задумался Сигард. — Пуля очень многое меняет в голове, даже если попадает в задницу. Теперь он молчалив, задумчив, похож на роденовского Мыслителя.