К концу ужина дверь распахнулась, и на пороге появился огромного роста пузатый человек, с приходом которого словно ледяной ветер проник в радушную и теплую атмосферу.

Это был преподобный Томас Пэтридж. Будучи ирландцем по происхождению и к тому же сангвинического телосложения, он испытывал дополнительные трудности помимо тех, которые переживает каждый человек, стремящийся обрести добродетели кротости, смирения и целомудрия. Он смог достичь нравственных высот, позволивших ему стать одним из величайших пасторов своего времени, лишь благодаря обширности и педантичности своих знаний, постоянному обличению чужих грехов и частым вспышкам святого и громогласного гнева, подобного струям пара, который вырывается из-под крышки котелка.

Кроме того, он читал Цицерона, Теренция, Овидия и Виргилия, говорил на латыни и знал иврит.

Он окинул собравшихся мрачным взглядом, задержал его на Анжелике, показав всем своим потрясенным видом, что действительность превзошла его худшие опасения, с брезгливой печалью оглядел Роз-Анн, которая вся вымазалась в черничном варенье, затем завернулся в широкий и длинный женевский плащ, словно хотел защитить и оградить себя от стольких мерзостей.

— Итак, Бен, — сказал он глухим голосом, — мудрость не пришла к тебе вместе со старостью. Потворщик иезуитов и папистов, ты осмеливаешься усадить за стол женщину, которая являет собой само воплощение той, которая обрекла человеческий род на самые тяжкие бедствия, эту Еву во всем ореоле ее беззаботности и искушающих прелестей. Ты осмеливаешься принять в свою набожную семью ребенка, который может принести тебе отныне только стыд и разлад. Ты осмеливаешься, наконец, принимать того, кто встретил в лесу Черного Человека и своей кровью подписал скрижаль, протянутую ему самим сатаной, что объясняет безнаказанность, с которой он бродит по тропам язычников. Но это должно было бы навсегда закрыть ему двери почтенных домов…

— Это вы обо мне говорите, пастор? — прервал его старый Шеплей, подымая нос от своей миски.

— Да, о тебе, безумец! — разразился тирадой преподобный Томас Пэтридж. — О тебе, который, не заботясь о спасении своей души, осмеливается заниматься магией, чтобы удовлетворить свое гнусное любопытство! Я, кого Всевышний наградил духовным оком, кто проникает в глубины душ, я без труда вижу, как блестит в твоем глазу бесовская искра, которая…

— А я, пастор, в вашем глазу, который весь налился кровью, без труда вижу ту кровь, которая хотя и не адского происхождения, тем не менее густа и опасна для вашего здоровья. И я вижу, что вы рискуете окочуриться в результате яростного исступления ваших чувств…

Старый врачеватель поднялся и с лукавым видом подошел к вспыльчивому священнику. Он заставил его нагнуться, рассматривая белки его глаз.

— Я не буду принуждать вас к кровопусканию с помощью ланцета, — сказал он. — С вами это будет работа, которую придется повторять без конца. Но в моей сумке есть кое-какие травы, которые я отыскал благодаря моему гнусному любопытству, и надлежащее лечение которыми позволит вам приходить в ярость, не рискуя, — столько раз, сколько вам потребуется.

— Отправляйтесь в постель, пастор, — сказал он. — Я буду вас лечить. И, чтобы отогнать демонов, я буду жечь кориандр и семена укропа.

На этом речь пастора и закончилась в тот вечер.

Толстые деревянные балки издавали запах меда, несколько букетиков сухих цветов были повешены в углах комнаты.

Анжелика проснулась среди ночи. Крик козодоя раздавался во тьме, проколотой лучами далеких звезд. Его протяжное пение на двух нотах напоминало замирающее гуденье прялки — то близкой, то далекой. Анжелика привстала и, опираясь двумя руками о подоконник, стала всматриваться в лес. Англичане в Новой Англии рассказывают, что козодой повторяет двумя монотонными криками одну и ту же фразу: «Плачь! Плачь! бедный Гийом!»

Это пошло с тех пор, как Гийом нашел свою жену и детей убитыми. В предыдущую ночь он слышал козодоя. Но то был крик индейцев, которые прятались в чаще и перекликались, приближаясь к хижине белого колониста.

Внезапно пение козодоя прекратилось… Какая-то тень пролетела на фоне ночного неба. Два больших острых крыла, длинный округлый хвост, мягкий и бесшумный полет и внезапный зигзаг, глаз, блестящий фосфорическим красным блеском… Козодой охотился.

Громкое стрекотание тысяч кузнечиков, кобылок и кваканье лягушек наполняли ночь; из леса доносились запахи звериного помета, ягод и тимьяна, изгоняющие запах стойла и грязи.

Анжелика снова легла на высокую дубовую кровать с витыми столбиками, подпирающими полог, ситцевые занавеси которого были раздвинуты из-за жары этой июньской ночи.

Льняные простыни, сотканные руками Сары Уильям, хранили тот же свежий аромат цветов, что и вся комната.

Из-под нижней части кровати вытянули большую деревянную раму с ремнями, на нее положили матрац. Это была постель ребенка, которого укладывают рядом с родителями. В эту ночь здесь спала Роз-Анн.

Анжелика почти тотчас же снова погрузилась в сон.

Когда она открыла глаза, небо розовело над темными и ровными кронами вязов, поднимающихся на холме. Сладкоголосая песня дрозда сменила плач козодоя. Аромат сада, прислонившейся к стенам сирени прогнал испарения ночного леса.

Желтые тыквы, которые лежали в траве возле домов, укрывшись своими узорчатыми листьями, блестели, как лакированные, от обильной утренней росы.

Запах сирени наполнял свежестью омытый росою воздух.

Анжелика снова облокотилась у маленького окна. Один за другим двурогие силуэты деревянных домов всплывали из утреннего тумана. Крутые неровные крыши с коньком наверху спускались с одной стороны почти до земли, наподобие ларей для соли. Верхние этажи уступом нависали над нижними. Кирпичные трубы высились посередине острых гребней крыш. Дома, большие и прочные, напоминали замки елизаветинских времен. Построенные большой частью из обтесанной сосны, они золотились в свете занимающегося утра.

Некоторые риги, сложенные из бревен, были крыты соломой, но вся деревня дышала зажиточностью и гармонией.

За небольшими ромбовидными стеклами в свинцовых оконных переплетах без ставень зажигались свечи. Во всем был виден спокойный комфорт, созданный старательным трудом, вниманием ко всем сторонам бытия, стремлением не терять ни минуты драгоценного времени. Но разве жизнь в поселке, выросшем в этих отдаленных долинах, не была соткана из, казалось бы, незначительных, но столь необходимых деталей! Поэтому цветущие сады и огороды возникали не столько для отдохновения глаз и душ, сколько для того, чтобы давать в изобилии овощи, целебные ароматические растения и пряности.

Пораженная и восхищенная, Анжелика размышляла о натуре этих англичан, уже вставших с молитвой на устах, привыкших рассчитывать только на самих себя и столь не похожих на тех, с которыми она встречалась прежде.

Вытолкнутые в Америку своим ожесточенным и неутолимым стремлением молиться по-своему и найти для этого клочок земли, они уносили с собой и подобного себе Бога, который запрещал зрелища, музыку, игру в карты и яркое платье — все, что не было Трудом и истинной Верой.

Именно в ценностях хорошо исполненного и плодоносного труда черпали они вдохновение и вкус к жизни. Стремление к совершенству заменяло у них наслаждения и чувственные радости.

Но сомнение и беспокойство не переставали тлеть в их душах, как свеча, зажженная в доме покойника. Этому способствовали и новая страна, и ее климат. Выросшие на пустынных берегах среди заунывных звуков моря и ветра, шелеста языческих лесов, эти пуритане были уязвимы к патетическим и грозным проповедям своих пасторов.

Не признавая святых и ангелов, они оставили в своем вероучении место лишь для демонов и видели их повсюду.

Они знали всю их иерархию — от маленьких гномов с острыми ногтями, которые продырявливают мешки с зерном, до зловещих князей тьмы, наделенных каббалистическими именами.