— Замолчи, — простонала она, — То, что ты говоришь, ужасно!

Она убежала в свою комнату. Села, сжав голову руками, перед секретером. Чуть позже дверь тихонько приоткрылась и впустила сына.

— Я все обдумал, матушка. Наверное, мне следует отправиться к этому ДРУГОМУ морю. В коллеже я узнал, что, кроме Средиземного, есть еще море — это Западный океан. Его называют Атлантическим, потому что он простирается над затонувшим континентом Атлантидой. Арабы зовут его Морем сумерек, может быть там…

— Флоримон, — взмолилась она. — Мы поговорим об этом позже. Но теперь оставь меня, а то.., а то я вынуждена буду дать тебе пару пощечин.

Подросток посмотрел на нее хмуро и вышел, хлопнув дверью.

Двигаясь, словно в забытьи, Анжелика открыла ящик секретера. На глаза ей попалось письмо короля — то самое, которого она не захотела прочесть.

«…Моя незабвенная, откажитесь от ваших сумасбродных причуд. Вернитесь ко мне, моя Анжелика, вспомните, как в минуту отчаяния вы призывали меня и просили о прощении через посредничество благочестивого отца Валомбреза. Я хотел бы, в доказательство вашей искренности, услышать эти слова из ваших собственных уст. Вы так опасны, прекрасная Анжелика, в вас дремлет, столько сил, мне враждебных! Придите, протяните мне руку! Я всего лишь одинокий король, который вас ждет. Вам будут возвращены все права, и я не оставлю рядом с собой никого, кто вам не по душе. Вам нечего бояться. Ведь я знаю, что вы умеете быть верным другом, как и честным врагом…» Письмо было длинным, и все в том же духе. Анжелика чувствовала, что в нем не было вероломства, тайного намерения заманить ее в ловушку. Король писал: «Вы будете моей владычицей, и я вполне сознаю, что это слово означает. Я доверяю вашей преданности, доверьтесь моей лояльности… Говорите со мной, и я буду вас слушать. Подчиняйтесь мне, и я вам подчинюсь…» Она устало закрыла глаза. Он победил. Она была права, решившись уступить ему… Завтра несправедливость будет повержена. Она сделает для этого все, что в ее силах…

Флоримон бродил по главной аллее с пращей в руках, стараясь подбить коршуна. Анжелике стало его жалко, она спустилась в парк, чтобы его подбодрить. Она хотела поговорить с ним о короле, поманить его звуками титулов, которые ему вернут, и должностей, которых она для него добьется.

Но пока она подходила к месту, где его видела, Флоримон исчез. Остался только Шарль-Анри. Он стоял на берегу пруда, глядя на лебедей. Его белая атласная одежда была так же хороша, как оперение птиц, а развевающиеся волосы походили на листву осины, что склонилась к воде над его головой.

Что-то обеспокоило Анжелику в поведении трех лебедей, плавающих у берега. Известно, что это злобные птицы, они могут утащить ребенка в воду. Она быстро подошла и взяла его за руку.

— Не стой так близко к воде, малыш. Лебеди очень злые.

— Неужели? — спросил он, подняв на нее свои небесно-голубые глаза. — Но ведь они такие красивые, белые…

Его пухлая рука тепло и доверчиво лежала в ее ладони. Он семенил рядом, не сводя с нее глаз. Всегда ей казалось, что он похож только на Филиппа, но Гонтран оказался прав. В этой розовой мордашке было нечто роднившее его с Кантором — тот же вырез губ, линия подбородка, общая у всех отпрысков рода де Сансе.

«Ты тоже мой сын, малыш», — подумала Анжелика с нежностью.

Она села на мраморную скамью, посадила его к себе на колени. Гладя волосы мальчика, она спрашивала, был ли он сегодня послушным, играл ли с Флоримоном, умеет ли он уже сидеть на ослике.

И на все это он отвечал тонким певучим голоском: «Да, матушка. Да, матушка».

Был ли он глупым? Нет, конечно. В его затененном длинными ресницами взгляде чувствовалось что-то таинственное, напоминавшее о меланхоличной скрытности его отца. Разве он не похож на Филиппа, этот маленький одинокий сеньор в завещанном ему замке? Она прижала его к себе. И подумала о Канторе. Как мало она ласкала его! И вот он умер. У нее вечно не хватало времени побыть хорошей матерью. Раньше, когда они были еще бедны, она нередко играла с Флоримоном и Кантором. А вот Шарля-Анри постоянно отстраняла от себя. Это было несправедливо, не могла же она отрицать, что любила его отца! Иначе, чем своего первого супруга, но все же любила. Она приложила ладонь к полной щеке ребенка и нежно расцеловала его:

— Знаешь, малыш, я люблю тебя. Очень.

Он замер, будто пойманная птица. Улыбка блаженства расцвела на его губах.

Флоримон появился в аллее и приблизился к ним, прыгая на одной ножке.

— Знаете, что мы сделаем завтра? — сказала Анжелика. — Мы наденем старые лохмотья и пойдем на речку ловить раков.

— Браво, брависсимо! — закричал Флоримон, которого Флипо обучал итальянскому.

Это был чудесный день. Казалось, позабыты все заботы будущего и огорчения минувшего. Лес смыкал над ними свои золотые кроны. Солнечный свет пробивался сквозь рыжую листву дубов, пурпур буков и медь словно горевших факелами каштанов. Плоды каштанов осыпались на мох. Они лопались, и под скорлупой блестела темная кожица ядра. Обилие впечатлений приводило Шарля-Анри в восторг. Он набивал каштанами карманы розовых полотняных штанов. Что скажет Барба? Несмотря на предупреждения Анжелики, она приодела его, словно на прогулку в Тюильри. Сначала он тревожно поглядывал на зеленые пятна, испещрившие одежду. Потом, видя, что мать не обращает на это внимания, расхрабрился, стал кататься по траве, карабкаться на пни. Перед ним открылись ворота рая, и все благодаря Анжелике! Он всегда знал, что полное счастье — в ней, в ней одной. Вот почему по вечерам он так долго смотрел на ее портрет в медальоне.

Их сопровождали Флипо и аббат де Ледигьер. Анжелика немножко гордилась тем, как глядели на нее юноши, особенно Флоримон. Она угадывала их молчаливое восхищение, когда водила их по заповедным тропкам, показывала таинственные ручейки. Для них, знавших ее при дворе, она казалась сейчас совсем другой, новой и загадочной. Они быстро вошли во вкус игры, возились в воде, ища норы, поджидали, лежа на мшистом берегу, когда раки приползут к утопленным корзинам с тухлым мясом. Флоримон был несколько уязвлен своей неспособностью ловить их, как Анжелика, руками. Она смеялась, видя его сконфуженную мину, и сердце ее бурно билось от мысли, что она вновь завоевывает уважение сына.

На одной из полян они встретили колдунью Мелюзину. Горбатая, черная, в ореоле белых, как снег, волос, старуха искала грибы, разгребая скрюченными пальцами мох. Медленно кружились и падали вокруг нее красные листья бука, словно бы в каком-то ритуальном танце, выражающем почтение к этому исчадию всего пагубного, что есть в природе. Анжелика окликнула ее:

— Мелюзина, э-ге-ге!

Старуха выпрямилась, пытаясь разглядеть, кто приближается к ней. Но вместо того чтобы приветствовать ту, чью силу она признавала и считала почти равной своей, старуха воздела худую руку, останавливая их, и ужас исказил ее черты:

— Прочь! Прочь! Ты — проклятая мать!

И она бросилась от них в кусты. Тут вдруг стал накрапывать дождь, и маленькая группка поспешила к Камню Фей в поисках укрытия. Под сенью древнего могильника земля, усыпанная потемневшей хвоей, оставалась сухой. На одной из каменных плит были высечены хлебные колосья: знак плодородия.

Укрывшись в смолистом сумраке под каменной крышей, Флоримон, смеясь, сказал, что здесь все напоминает его былые путешествия по подземельям, но там, пожалуй, пахло хуже.

— Люблю подземелья, — глубокомысленно заметил подросток. — Там познаешь тайну земли. Все эти скалы образуются так медленно, что мы ничего не замечаем. Однажды в коллеже я попал в погреб. Я там покопал немного киркой. Выступила скала. Я подобрал несколько прекрасных осколков… — И он пустился в длинное повествование, где латинские слова мешались с химическими формулами — и все по поводу тех образцов породы, с помощью которых он пытался составить смесь для взрывов. — У меня разлетелось не знаю сколько колб в лаборатории, и меня наказали. Но все-таки, матушка, уверяю вас, я был на грани открытия, которое бы перевернуло науку. Я сейчас объясню. Думаю, только вы можете это понять…