Палуба корабля угрожающе накренилась, так что по ней трудно было передвигаться. Из продырявленных бочонков с сидром текло ручьями вино, смешиваясь с потоками крови. Приходилось ступать по этой зловонной смеси, скользя и цепляясь за поручни, чтобы не упасть.

Но был отдан приказ не дать судну потонуть, и до них доносились возгласы занятых работой людей.

— Это судно пострадало больше других, — объяснил Нессенс. — Мы его атаковали вчетвером. Трехмачтовая шебека господина де Пейрака, «Голдсборо» и «Бесстрашный». А позже подошло еще одно маленькое судно, «Ларошелец». Удачная вылазка! Половина бандитов выведена из строя.

Хирург был довольно молод, лет тридцати. Поняв, что во Франции он не сможет практиковать, несмотря на все свое мастерство, поскольку был протестантом, он не нашел ничего другого, как эмигрировать и выбрал себе опасную профессию хирурга на кораблях корсаров. После того, как они осмотрели несчастных умирающих, Анжелика предложила сделать ему самому перевязку получше. К тому же она заметила, что хромал он не от раны, а из-за того, что вывихнул ногу, упав во время взрыва. Она вправила ему вывих, сделала хороший массаж, чтобы успокоить расшалившиеся нервы, и оставила в почти бодром состоянии.

Пробираясь снова с большим трудом к трапу, она услышала слабый зов.

— Мадам! Сеньорита!..

Она увидела человека, придавленного бортовыми поручнями и скрытого мотками канатов. В той всеобщей беготне и сумятице, которые последовали за сражением, его там, должно быть, никто не заметил. Она высвободила его и оттащила повыше, прислонив к подножию фок-мачты. Ей показалось, что она узнает эти огромные черные глаза, что смотрели на нее с пожелтевшего, словно воскового лица.

— Я Лопеш, — выдохнул он. Она пыталась вспомнить. Он напомнил сам, слегка улыбнувшись посеревшими губами:

— Вы меня хорошо знаете… Лопеш!.. Помните? Пчелы…

И она вспомнила. Это был один из тех флибустьеров, от которых она отбивалась, запустив в них пчелиным ульем. И вот теперь, подобранный кораблем Золотой Бороды, он доживал здесь свои последние часы.

— Я ранен в живот, — прошептал он. — Вы не могли бы сделать мне что-нибудь, как Бомаршану? Я видел, как вы его зашивали. Он теперь скачет, как заяц… Я… Я так не хочу умирать! Помогите мне, мадам…

Он был совсем еще молод, этот португалец. Жалкое дитя лиссабонских набережных, вскормленное пылью, солнцем и, изредка, горстью смоквы. С двенадцати лет — море. И это все.

Для очистки совести Анжелика разорвала его короткие штаны, которые уже натянулись на изрубленном и вздувшемся теле, и пропитались смесью крови, сукровицы, сидра и морской воды. По впавшим орбитам его глаз она сразу все поняла. Даже если бы им занялись вовремя, спасти его было невозможно.

— Вы поможете мне, поможете? — повторял он. Она успокаивающе улыбнулась.

— Да, малыш. А сначала выпей вот это, чтобы успокоиться.

И она вложила ему между губ одну из тех последних пилюль, что у нее еще оставались, пилюль, сделанных из корня мандрагоры и индейского мака.

У него не было сил проглотить ее, и, держа ее на языке, он начал понемногу цепенеть.

— Ты добрый христианин, малыш? — еще спросила она.

— Да, сеньорита, я христианин.

— Тогда, пока я лечу тебя, молись Милосердному Богу и Пресвятой Деве.

Она сама скрестила ему руки на груди и так держала их, стараясь передать ему свою жизнь, свое тепло, чтобы при этом последнем соприкосновении с оставляемым им миром он не чувствовал себя в одиночестве, переступая последний порог.

Он снова приподнял свои потяжелевшие веки.

— Мамма! Мамма! — тихо позвал он, глядя на нее.

Она выпустила его руки, уже холодеющие и безжизненные; закрыла ему глаза и прикрыла лицо косынкой, которую второпях накинула утром себе на плечи. Она никогда не могла равнодушно видеть насильственную смерть людей во время сражений, это внезапное превращение, когда живые, смеющиеся существа, еще несколько часов назад гулявшие под солнцем, становятся вдруг какой-то бесформенной массой, уходят, исчезают навсегда с этой земли, а потом и из людских сердец. Ее собственным рукам тоже случалось убивать, но этот парадокс смерти, ее нелогичность, ее непоправимая жестокость каждый раз глубоко ранили ее женскую душу. И хотя она знала, сколь незначительным было это жалкое существо, только что закончившее свой земной путь, на глаза ее невольно навернулись слезы.

Выпрямившись, она оказалась лицом к лицу с графом де Пейраком. Он стоял рядом с ней уже некоторое время, глядя, как женщина склонилась к умирающему.

Он совершал обход в сопровождении Жиля Ванерека, который первым заметил белокурую женскую головку, казавшуюся среди ужасов сражения чудесным видением. Он тронул графа за руку. Остановившись, они смотрели на нее, склонившуюся над заострившимся лицом умирающего, и слышали ее сочувственный шепот: «Молись, малыш!.. Я тебя вылечу…»

Потом они увидели, как она, перекрестившись, сняла с себя косынку, чтобы прикрыть лицо несчастного мальчика. На ее ресницах блестели слезы.

При виде Пейрака она так растерялась, что Ванереку стало жаль ее. Сделав над собой усилие, она повернулась к юному Марсьялу, делая вид, что ей нужно сполоснуть руки в тазу.

— Вы отобрали всех раненых, которых можно перенести на берег, сударыня? — спросил граф де Пейрак, и в голосе его не прозвучало ничего, кроме почтительного спокойствия.

— Вот один умер, — сказала она, кивнув в сторону распростертого тела.

— Ну, это-то я вижу, — ответил он сухо.

Она упорно старалась спрятать от него синяк на своем лице, который в течение всего этого дня вызывал у нее чувство неловкости. Она впервые видела Жоффрея после той ужасной сцены, что произошла накануне, и чувствовала такой холод, словно перед ней был совершенно незнакомый человек… Между ними выросла стена.

Фламандец, сопровождавший Пейрака, производил впечатление человека добродушного и веселого. Он был одет с пышностью, столь любимой флибустьерами Карибского моря: желтый камзол с кружевными отворотами и кружевным же галстуком, украшенный пышными бантами, на шляпе — красные страусовые перья. Но сейчас его жизнерадостная физиономия была исполосована кровоточащими царапинами, так что один глаз ему приходилось держать полуприкрытым.

Чтобы придать себе уверенности, Анжелика предложила:

— Могу я вам помочь, сударь?

Жиль Ванерек с готовностью согласился, в восторге от того, что может познакомиться с ней поближе.

Она усадила его на опрокинутую бочку, и, в то время как Жоффрей де Пейрак продолжал свой обход, осторожно промыла его раны, затрудняясь определить оружие, с помощью которого они были нанесены.

Он гримасничал и скулил, как щенок.

— Что-то вы слишком чувствительны для любителя приключений, — сказала она ему. — Если вы такой неженка, незачем лезть в сражения.

— Я капитан «Бесстрашного»…

— Никогда бы не подумала.

— Но ведь я ни разу не был ранен, уважаемая сударыня. Спросите кого угодно, любой вам скажет, что Жиль Ванерек ухитрился не получить ни единой царапины ни в одном сражении.

— Ну, во всяком случае, не на этот раз.

— Да нет, и на этот раз тоже. То, что там лечат ваши чудные пальчики, это вовсе не боевые ранения, совсем наоборот. Я их получил вчера вечером от разгневанной Инее.

— Инее?

— Это моя любовница. Ревнива как тигрица, и у нее такие же острые когти. Ей не понравилось, что я слишком усердно восхищался вашей красотой.

— Но, сударь, мы ведь с вами совсем незнакомы.

— Знакомы… Я был вчера в зале Совета, когда вы предстали перед нами. Но я вовсе не обижен тем, что вы не обратили внимания на мою скромную персону, ведь это потому, что вы не сводили глаз с мессира де Пейрака, вашего супруга, а моего дорогого и уважаемого друга по Карибскому морю.

Анжелика, которая как раз бинтовала ему лоб, с трудом удержалась, чтобы не дернуть его за волосы за такую иронию. Ванерек же украдкой восхищенно посматривал на нее снизу вверх, и его черные глазки были достаточно проницательны, чтобы не заметить синяка, который «украшал» одну половину этого восхитительного лица и которого не было накануне.