Матросы поднесли сундук, который они бережно вытащили из шлюпки. Когда его открыли, в нем оказались зеркала всех форм и размеров, переложенные сухой травой.

Жоффрей де Пейрак вручил их дамам и девушкам, поклонившись каждой из них, как в первый вечер на борту «Голдсборо».

— Наше путешествие подошло к концу, любезные дамы. Оно было неспокойным, временами даже тяжелым. Мне бы хотелось, чтобы вы сохранили на память о нем лишь эту безделицу, в которой вы сможете созерцать свои черты. Это зеркальце станет вашим самым приятным спутником, так как в этой стране есть одна особенность: она делает людей красивыми. Не знаю, в чем тут дело: в прохладном ли тумане, в смешанных ли чудодейственных испарениях моря и леса, однако те, кто здесь живет, отличаются совершенством лица и тела. Желаю вам как можно скорее подтвердить правоту моих слов. Так что смотритесь в зеркало! Любуйтесь собой!

— Я не решаюсь, — сказала госпожа Маниго, теребя свой чепчик и пытаясь убрать под него волосы. — Я, наверное, ужасно выгляжу.

— Да нет же, матушка. Вы и вправду очень красивы, — хором воскликнули дочери, тронутые ее смущением.

— Давайте останемся, — взмолилась Бертиль, ловя солнечных зайчиков зеркальцем с серебряной ручкой, в которое она уже успела насмотреться.

Великий сашем Массава, подъезжавший на белом коне, принял за особый знак почета блеск зеркал, поднятых бледнолицыми женщинами в странной одежде.

Придя в прекрасное настроение, он спускался по тропинке медленным шагом в окружении своих воинов и сбежавшихся со всех сторон индейцев. Издали казалось, что он едет словно в венце из перьев. Шествие сопровождалось мерным боем барабанов и ловкими прыжками идущих впереди танцоров.

В конце тропинки он спешился и с рассчитанной торжественной медлительностью подошел к собравшимся. Это был старик высокого роста, с лицом цвета красной меди, изрезанным морщинами. Его бритый череп, выкрашенный в синий цвет, был увенчан фонтаном из разноцветных перьев и двумя ниспадающими пышными хвостами в черную и серую полоску, явно принадлежавшими местной разновидности диких кошек.

Его голая грудь, руки в браслетах и ноги были покрыты такой густой татуировкой, что он казался одетым в тонкую синюю сетку. С шеи до бедер свешивалось несколько рядов невыделанных жемчужин и разноцветных стекляшек. Такие же украшения с перьями были у него на руках и на щиколотках. Короткая набедренная повязка и просторный плащ из блестящей ткани, изготовленной из растительных волокон, были богато расшиты черным по белому. В ушах висели странные подвески из надутых и выкрашенных в красный цвет кожаных пузырей.

Граф де Пейрак подошел к нему, и они приветствовали друг друга величественными жестами. Затем вождь направился к протестантам, осторожно неся обеими руками длинную палку, украшенную двумя белыми крыльями чайки и с золотой коробочкой на конце. Над ней вился тоненький дымок.

Он остановился перед пастором Бокером, на которого ему указал граф де Пейрак.

— Господин пастор, — сказал граф, — великий сашем Массава предлагает вам то, что индейцы называют трубкой мира. Это всего лишь длинная трубка, набитая табаком. Вы должны затянуться несколько раз в его обществе, потому что курить из одной трубки — это символ дружбы.

— Дело в том, что я никогда не курил, — с опаской отвечал старый пастор.

— Все же попытайтесь! Если вы откажетесь, это будет считаться проявлением враждебности.

Пастор поднес трубку к губам, стараясь, по возможности, скрыть свое отвращение. Великий сашем в свою очередь выдул из трубки несколько длинных колец, передал ее стройному подростку с большими черными глазами, повсюду следовавшему за ним, и уселся рядом с графом на ковры, сложенные в тени столетнего дуба, чьи огромные корни, подобно щупальцам, протянулись почти до самого моря.

Никола Перро перевел пастору и Маниго предложение занять места слева от сашема.

Вождь выглядел совершенно невозмутимым. Казалось, он ни на что не обращал особого внимания, но кожа на его безбородом морщинистом лице слегка подергивалась.

Он словно окаменел, но в то же время был настороже. Одну руку он небрежно опустил в сундук с жемчугами и блестящими камнями, преподнесенными ему графом де Пейраком. А другой поглаживал топорик с простой рукояткой из дикой вишни, но с лезвием из великолепной мексиканской яшмы и с огромным изумрудом на конце древка. Это было не столько оружие, сколько символическое украшение.

Его скошенные глаза сужались еще больше, когда он исподтишка поглядывал на своего белого скакуна. Иногда он бросал острый, как бритва, взгляд на кого-нибудь из присутствующих, к ужасу обычно невозмутимого адвоката Каррера и даже такого закаленного человека, как Берн.

Анжелика испытала знакомое ей смутное чувство смятения, которое не прошло даже тогда, когда вождь отвернулся с тем же отрешенным выражением снисходительной скуки.

За ним стояли два индейца, обвешанные украшениями. Представив их, Никола Перро, который должен был переводить слова сашема, дал протестантам некоторые разъяснения.

— Великий вождь Массава прибыл по суше из окрестностей Нью-Амстердама, то есть Нью-Йорка. Его нога никогда не ступала на корабль, хотя он месяцами путешествует в пироге. Тут проходит крайняя граница его владений. Он бывает здесь очень редко, но встреча с графом де Пейраком по его возвращении из Европы была предусмотрена заблаговременно… Хорошо, что вы в ней участвуете, раз вы собираетесь остаться здесь… Вы также видите перед собой двух местных вождей: Каку — предводителя абенаков, береговых охотников и рыбаков, и Мулофва, предводителя могикан, земледельцев и воинов, живущих в глубине страны.

Поклонившись небу и солнцу, великий сашем заговорил. Звук его голоса напоминал монотонную литанию, но иногда в нем слышалась глухая угроза.

— Я, великий вождь Массава, земли которого протянулись от далекого юга, где растет табак и где я против своей воли сражался с вероломными испанцами, обещавшими нам поддержку своих посланцев, но собиравшимися превратить нас в рабов или в бездомных странников.., до границ крайнего Севера, где лишь одни туманы отмечают подвижный предел моего царства. Я говорю о стране, в которой мы находимся и где правит мой вассал Абенакй-Каку, великий рыболов и охотник на тюленей, присутствующий здесь, как и другой мой вассал, не менее достойный, могучий воин и охотник на северных оленей, лосей и медведей, вождь могикан… Не мне, великому вождю могучих и грозных вождей, являться к бледнолицему, как бы знаменит он ни был, чтобы вести переговоры о войне или мире между нами…

Этот монолог прерывался паузами, во время которых сашем, казалось, дремал, в то время как канадец переводил его слова.

— Но я не забуду, что я разделил свою власть с этим человеком, приплывшим с другого берега моря, ибо он никогда не обращал оружие против моих краснокожих братьев… Я дал ему право заботиться о процветании моих земель, как это умеют бледнолицые, оставив за собой право управлять своими братьями, как велят наши обычаи… И тогда надежда родилась в моем сердце, уставшем от сражений и разочарований. Ради него я приму его друзей, ибо он никогда меня не обманывал.

…Беседа продолжалась долго. Анжелика видела, сколько сил прилагает муж, чтобы ни малейшим движением не выдать своего нетерпения. Ей показалось, что сашем беспокоится о том, как вновь прибывшие поведут себя с обитателями береговой полосы в отсутствие его самого или его союзников.

— Не забудут ли они об обещаниях, которые ты мне дал, и не станут ли притеснять и уничтожать все живое вокруг себя, повинуясь ненасытному голоду, живущему в сердцах бледнолицых? Тогда, когда ты будешь далеко отсюда?

«О каком отъезде он говорит?» — подумала Анжелика.

Время от времени ее обжигал взгляд великого сашема, хотя даже самый внимательный наблюдатель не смог бы утверждать, что он обращал на нее свой взор.

«Я непременно должна почувствовать к нему симпатию, — говорила себе Анжелика, — иначе мы все погибли. Если он заметит мой страх или подозрительность, то станет мне врагом».