В то время как «Радуга», гордый корабль водоизмещением свыше тридцати тонн, недавно вышедший со стапелей Салема, мчался к югу, устью Гудзона, Шаплею было отправлено письмо, назначавшее ему встречу в Салеме на начало сентября. Появление ребенка ожидалось в конце октября, и у «Радуги», возглавлявшей небольшой флот Пейрака, было достаточно времени, чтобы добраться до Голдсборо, где должны были состояться роды.

А затем, в зависимости от погоды и от наступления возможных ранних заморозков, новорожденный — граф или графиня — должен был предпринять свое первое на этом свете путешествие к истокам Кеннебека, этому ленному владению в Вапассу, чтобы провести там зиму, на что Анжелика очень надеялась. Несмотря на то удовольствие, которое она всякий раз испытывала от встречи со своими друзьями в Голдсборо, жизни на побережье она предпочитала уединение в глубине материка.

И вот сейчас ей было душно в чистой и живительной атмосфере Мэна.

Влажная жара побережья, делавшаяся невыносимой, стоило лишь отойти от моря, угнетала ее. Порой она с трудом переводила дух. Отвратительный страх поднимался в ней. Еще совсем недавно воодушевленная, настолько воспарившая в облаках, что настоящее и будущее рисовались ей в самых радужных красках, она забыла об опасениях, но те внезапно коснулись ее своим крылом, подтачивая оптимизм, подобно мертвой зыби, раскачивающей шлюпку. Страх становился паническим.

В эти мгновения Анжелика ощущала себя слабой, ее охватывало беспокойство, знакомое всем женщинам, вынашивающим во чреве хрупкую плоть. Ответственная за этого ребенка, она чувствовала также ответственность за грозившее ему несчастье, которое, быть может, уже нависло над ним, и упрекала себя за неспособность предотвратить его. Ибо дитя счастья находилось под угрозой.

Уж не являлась ли ее душевная боль провозвестницей опасности, которая, извлекая его, еще беспомощного, из надежного материнского лона, вынесет ему приговор? Ему еще не время было родиться. Надо было ждать по меньшей мере месяц…

Но у Анжелики было еще одно серьезное основание страшиться за судьбу будущего ребенка, взлелеянного в мечтах и заранее любимого, — опасность преждевременных родов, ибо вот уже несколько дней, как она была почти уверена, что их двое.

Чем иначе объяснить это беспокойство, это возбуждение, которое стало уже казаться ей чрезмерным, как не картиной, определившейся на ощупь и почти очевидной для глаза, — двух крошечных головок?

«Когда Небеса начинают щедро одаривать вас своими милостями!..» — шептала она, неприятно пораженная поначалу, то ли недоверчивая, то ли озадаченная.

И готовая уже расхохотаться, воистину восхищенная, она спохватывалась, говоря себе, что здесь нечему смеяться, не зная, что и подумать.

А что, если всему течению их жизни, всегда ориентированной на разумные цели, суждено вдруг принять странные неясные очертания? Близнецы!.. Она решила повременить с разговорами об этом даже со своим мужем. Тем более, что флот Жоффрея де Пейрака уже бросил якорь в Салеме, не так уж далеко расположенном от Голдсборо, и на пирсе несколько должностных лиц этого поселения собралось для деловой встречи с ними. Среди присутствовавших находились г-н Маниго, влиятельный судовладелец, имевший торговые связи со всем миром вплоть до Антильских островов, г-н Мерсело, огромный, как скала, бумагопромышленник, подрядившийся возводить мельницы в английских колониях, с дочерью Бертилией, служившей ему секретаршей. Начали с обсуждения семейных новостей. Бертилия Мерсело, единственная дочь бумагопромышленника, эгоистка, улыбаясь, бросала на Анжелику взгляды, полные иронии и самодовольства. Кто-кто, а уж она, казалось, говорили ее глаза, не позволит изуродовать свою фигуру материнством.

Затем со зловещим видом, теперь уже известно почему, приблизились именитые горожане Салема, чтобы пригласить их на пресловутое заседание Совета, открывавшееся следующим утром, и Анжелика, следуя официальному этикету, вынуждена была смириться с тем, что не заметила в толпе Джорджа Шаплея, единственного человека, которого она искренне хотела видеть. Он окончательно разрешил бы сомнения, подтвердив ее предположения относительно близнецов. Она полностью доверяла не только познаниям старого язвительного чародея, но также и его опыту. Итак, его не было среди встречавших, и приходилось всем улыбаться, и отправляться на постой, сжав губы, мучиться бессонницей долгой, невыносимо душной ночью и с наступлением утра идти на заседание Совета. Собрав всю свою волю, чтобы остаться на высоте положения, Анжелика не нашла достаточно сил ни для того, чтобы окончательно решить для себя вопрос о тайне того сокровища, которое она носила в себе, — один или двое? — ни для того, чтобы сказать об этом мужу, который, по обыкновению, был окружен многочисленной толпой. Быть может, порой он и сам бросал на нее мимолетный, пронзительный взгляд, в котором сквозила забота?

Анжелика считала делом своей чести не допустить, чтобы неудобство или уязвимость ее положения каким-то образом повлияли на их маршрут и своевременность его прохождения. Не таков был ее характер. Кроме того, она жила в век, когда женщины не считали возможным носиться со своей беременностью, которая, в соответствии с общепринятым мнением, считалась состоянием более естественным, чем ее отсутствие. Светские дамы в еще меньшей степени, чем деревенские женщины, были склонны беречь себя в подобных обстоятельствах, и в Версале любовницы монарха, облаченные в придворные наряды, стояли при входе короля, не более часа тому назад разрешившись от бремени в какой-нибудь приемной за ширмой королевским бастардом.

Вот почему Анжелика считала, что у ее утреннего недомогания нет объяснений.

Она встала и подошла к столу, на котором лежала ее дорожная шкатулка с расческами, щетками, зеркальцем, драгоценностями и необходимыми мелочами: коробочками с белилами и румянами. Она достала маленький пузырек, взяла стакан и отправилась на площадку того же этажа, где находилась ванная с баком и бассейном, выложенным голубыми и белыми фаянсовыми плитками, по-видимому дельфскими. Она открыла оловянный кран и наполнила стакан водой, в который уже раз отметив про себя, что эти пуритане, с таким презрением относившиеся к радостям жизни, были наделены даром окружать себя красивой мебелью и предметами роскоши, соседство которых с успехом восполняло суровость афишируемых нравов и суждений. Анжелика, способная увидеть очарование каждого жилища, по достоинству оценила и это, сумрак которого изобиловал блеском тщательно натертого воском паркета, лощеной меди, зеркал и керамики. Стеганое одеяло на кровати было кружевным.

Анжелика проглотила лекарство, представлявшее собою настой лечебных трав, эффективность которого была неоднократно проверена ею на себе. Она почувствовала себя значительно лучше, и тяжелый дух стоячей воды за окном, кипящей смолы, доносившейся с ремонтных верфей, смешиваясь с запахом жареных креветок, усиливавшимся в этот обеденный час, больше уже не дурманил ее.

— Мадама-мадама!

Послышался чей-то голос за окном. Она улыбнулась и вновь подошла к окну.

Куасси-Ба, стоя у порога дома, поднимал к ней свое черное лицо.

— Меня послал хозяин. Он беспокоится!

— Скажи ему, чтоб не волновался. Со мной все в порядке.

Куасси-Ба был еще одним знаком внимания, оказываемым ей Жоффреем де Пейраком. Непреклонный и преданный страж, скорее друг, чем слуга, в течение стольких лет сопровождавший графа, восприимчивый к мельчайшим деталям, угадывавший едва заметные колебания в настроении того, с кем он делил тяготы жизни, дорог, опалы, испытаний, включая рабство на галерах, он был для Анжелики своего рода воплощением заботы, которая, казалось ей, не иссякнет никогда.

Сотни раз он представал перед ней то с поручением, а то справляясь о ее желаниях, поджидая у порога, как провожатый, а то вдруг возникал с маленьким серебряным подносом, на котором дымилась чашка турецкого кофе, как раз в тот момент, когда она все и даже самое жизнь готова была отдать за глоток этого напитка, ибо в этом и заключалась некая связывающая их троих тайна, ее, Жоффрея, и его, Куасси-Ба, — он всякий раз появлялся неспроста.