Де Пейрак отдал последние приказания своим людям. Увидев Анжелику, он обнял ее за талию и повел к реке.

— Идемте скорее. Здесь нельзя оставаться. Мопертюи, проверьте, пожалуйста, все ли наши спустились вниз и не осталось ли кого в форте…

На берегу, где уже поднимался ночной туман, европейцы смешались с толпой ирокезов. Де Пейрак до боли сжал Анжелику в своих объятиях, а затем, выпустив ее, спокойно достал из кармана на своем широком кожаном поясе огниво и трут. Индейцы вели себя как малые дети, попавшие на интересное представление. Им хотелось знать и видеть все, что делает де Пейрак.

Во мраке Анжелика тщетно пыталась разглядеть среди толпы своих детей и супругов Жонас. Подошедший Мопертюи успокоил ее, сказав, что все они собрались у рощи под охраной вооруженных испанцев.

Жан Ле Куеннек быстро спускался с холма, разматывая пеньковый шнур. Под прикрытием темноты люди де Пейрака поднялись к форту, проворно опустили убитых вождей в заранее приготовленную могилу, беспорядочно побросали туда драгоценные дары и быстро закидали ее землей.

В эту минуту раздался хриплый звук охотничьего рожка. Кинув лопаты, они бросились к рощице, куда раньше увели детей и женщин.

Второй раз протрубил рог.

Тогда граф де Пейрак, выбив искру, не спеша наклонился и поджег конец шнура, который бретонец дотянул до него.

Вспыхнувший огонек быстро побежал вверх, извиваясь, как золотая змейка, меж камней и сучьев. Он добежал до ворот и исчез за ними.

Почти тут же могучий взрыв потряс воздух, осветив темное небо. Еще миг, и над фортом взлетели огромные языки яркого пламени. Сухое дерево домов и палисада, пропитанное к тому же особой смесью, занялось мгновенно. В знойном воздухе огонь, подхваченный ветром, сразу же превратился в гигантский трескучий костер, бушующий и ненасытный. Зрителям пришлось отступить к самой воде, так как жгучее дыхание огня начало настигать их.

Все лица, вырванные из тьмы багровым заревом пожара и обращенные вверх, выражали восторг и ужас, наслаждение и тоску, то есть все те сложные чувства, какие вызывает у человека разбушевавшаяся стихия, представшая перед ним во всем своем великолепии, во всей своей неукротимой силе.

Вдруг в безмолвной толпе прозвучал голос. Это что-то сказал старый Тахутагет.

— Он хотел бы знать, — перевел Уттаке, — были ли в твоем форте шкуры бобра.

— Да, да, конечно были! — в отчаянии вскричал О'Коннел. — Тридцать связок. На чердаке их хранилось по меньшей мере на десять тысяч ливров. Ах, мессир де Пейрак, если бы вы предупредили меня… если б я знал. О, мои бобры, мои бобры.

В его голосе звучало такое отчаяние, он так непосредственно и так комично выражал свое горе, что ирокезы покатились со смеху.

Вот наконец-то перед ними настоящий белый… Истинный сын этой расы торгашей. Этот человек был им понятен, именно такими индейцы и представляли себе белых.

— А сколько стоит эта шкура? — спросил де Пейрак, защипнув пальцами толстые, дрожащие от горя щеки ирландца. — Во сколько ливров оценил ты ее? В десять тысяч? Двадцать тысяч? А сколько стоит скальп, который тебе удалось сохранить? — продолжал граф, схватив за рыжую гриву несчастного скупщика. — Никак не меньше тридцати тысяч ливров?

Индейцы хохотали как сумасшедшие. Они передразнивали ирландца, показывали на него пальцами. Раскаты их жуткого смеха казались эхом ревущего пожара.

— Смеешься ли ты с нами, Сваниссит? — вдруг вскричал Уттаке, подняв лицо к пылающей вершине холма. — Смеешься ли ты со своими воинами? Утешился ли ты подарками белых?

И вдруг как бы в ответ на его слова ослепительный сноп бело-голубых искр вырвался из гудящего пламени и, высоко взлетев в темное небо, упал оттуда на землю серебряным дождем.

Не успели индейцы прийти в себя, как из огня вылетела длинная красная змея и, метнувшись во мрак, рассыпалась сверкающими звездами, которые, дробясь на более мелкие, соединялись в рубиновые венцы и потом медленно плавились, стекая кровавыми струйками по черному покрывалу небосвода.

Индейцы попадали на колени. Те, кто стоял ближе к реке, попятившись, свалились в воду.

Теперь все небо было в светящихся лентах и ярких россыпях огней, петарды рвались одна за другой, заглушая треск прожорливого пламени, пожиравшего стены Катарунка.

Голубые, янтарно-желтые, розовые, золотые огни рассыпались в небе цветами, лианами, гирляндами, извивающимися спиралями, тонкими серпантинами, которые, сталкиваясь, догоняя друг друга, сплетаясь, рождали неожиданные рисунки, иногда контуры зверей, неожиданно исчезавших в тот самый момент, когда, казалось, они готовы броситься на вас…

В минуту случайного затишья Анжелика вдруг услышала веселые голоса детей. Пережитый восторг заставил отступить страх. А вместе с ним исчезли ненависть, угрозы и подозрения. И пиротехник Флоримон, устроивший этот фейерверк, был очень горд своими успехами. Она услышала его звонкий голос: «Ну, что скажете о моих талантах? Пожалуй, не хуже, чем в Версале». Еще немного, и капитан Альварес вместе со своими солдатами забыл бы строгий приказ держать наготове оружие.

Но бояться больше было нечего. Грозные ирокезы, подняв головы, как зачарованные смотрели в небо. Опьянев от фантастических видений, они утратили чувство реального, забыли о том, что привело их сюда, на берег Кеннебека. Огромная изумрудная гусеница, извиваясь, падала к ним с неба. Огненная бабочка била крыльями в темноте, гигантская пылающая тыква на их глазах разбивалась вдребезги.

Когда последние вспышки рассеялись разноцветной пылью в ночи, Катарунка уже не было. Догорев, его стены рухнули, подняв мириады искр. И там, где еще недавно стоял форт, теперь зияла огромная багровая рана, медленно остывавшая во тьме.

В это время, пробившись сквозь тучи, взошла, наконец, луна. Ее прозрачный свет слился с отблесками догоравшего пожара, и землю затопило удивительное голубоватое сияние.

Белые ждали. В осветившейся мгле индейцы медленно просыпались от волшебного сна. В тишине у их ног журчала река. Первым пришел в себя Уттаке. Взгляд его узких продолговатых глаз остановился на де Пейраке и Анжелике, и на минуту ему показалось, что перед ним снова возникло видение. Мужчина и женщина стояли, прижавшись друг к другу, и ждали его приговора: жить им или умереть.

И тогда Уттаке охватил восторженно-страстный порыв, и мысленно он обратился к человеку, сумевшему покорить его сердце: «Быть может, ты и есть тот Предок, который, как предвещала Священная Птица, должен вернуться к нам в образе белого человека… Не знаю… Я не знаю, кто ты на самом деле… Но я никогда не забуду то, что мне довелось увидеть в Катарунке. Никогда не забуду…»

— Переведи, — сказал он, обращаясь к Перро. — Повтори моим воинам то, что я сейчас скажу. Я не знаю, кто ты, Текондерога, но я никогда не забуду то, что я видел в Катарунке.

Никола повторил, и воины ответили ему долгим криком, который эхом прокатился по спящей долине.

— Мы никогда не забудем…

— Я понял, что ты не такой, как все остальные французы, Текондерога, — окрепшим и ясным голосом продолжал пофранцузски Уттаке. — Я вижу, ты совсем не похож на французов из Квебека, на подданных французского короля. Ты действительно сам по себе, и ты говоришь от своего имени. И неужели тебе и правда не жаль, что в твоем форте сгорело столько драгоценных мехов?

— Нет, почему же… Конечно, жаль. Но поверь, несравненно более тяжело мне было потерять приборы, которые помогали мне проникать в тайны природы, видеть невидимые простым глазом вещи. Пока я владел ими, я мог беседовать со звездами. Теперь это будет делать Сваниссит и ушедшие с ним вожди, теперь они при помощи этих приборов будут узнавать секреты звезд.

— Пусть они будут счастливы, — прошептал ирокез.

— Где их могила, вы знаете… Вон там, у самого пожарища. Катарунк никогда не будет восстановлен. И вы можете без всякого стыда и горечи приходить сюда оплакивать священные останки ваших вождей.