И вот наконец в этой суматохе она увидела его! Его, высокого, смуглого, она не могла вспомнить его имени, но он был здесь, он вернулся, и все устроилось. Ободренная, она уже начала было погружаться в сон, но вдруг вздрогнула от страха, что все это ей приснилось.

Куда подевались ангелы?

— Расступитесь, — властно проговорила она.

Чья-то рука поддерживала ее. И вновь она увидела их, склонившись над колыбелькой, не перестававшей быть объектом ее пристального внимания в течение всего этого казавшегося ей бесконечным времени. Вдруг единым порывом, слишком упорядоченным, как в балете, чуть не вызвавшим у нее тошноту, — она не могла понять, почему — обезумевшая масса юбок, замерев, распалась надвое и отпрянула с двух сторон от ангелов и колыбели, торжественно и неумолимо, подобно водам Красного моря, отступившим перед древнееврейским народом.

В открывшемся пространстве оставались лишь ангелы и колыбель, и по трепету, а может, и страху, сковывавшему собравшихся здесь людей, Анжелика догадалась, что не одна она видит их — небесных посланцев.

Все такие же безмятежные, добрые и лучезарные, в траурных одеяниях с яркими пятнами крови у сердца, они вновь приблизились к постели Анжелики. Старший нежно и осторожно нес нечто, почти не занимавшее места, не казавшееся ни объемным, ни тяжелым.

— Все время забывают о девочке, — заметил, смеясь, младший. — Но мы позаботимся о ней.

Малышка, проснувшись, жалобно плакала. Более крепкая, чем ее братец, она еще сопротивлялась, но и ее вряд ли ожидало земное будущее. Под лаской ангельских ладоней, длинных и полупрозрачных, она распустилась как цветок, открыла большие темно-голубые выразительные глаза и, казалось, благодарно улыбнулась. Она вежливо приняла грудь, сосредоточенно пососала, терпеливая, смышленая, хваткая. Ее братец-близнец, вновь очутившийся на руках у ангелов, спал сном праведника. И отнюдь не обманчивому отблеску свечей обязан он был появлению на своих еще совсем недавно мертвенно-бледных щеках живого румянца.

— They Live! They suck! [127] — слышалось отовсюду. И эти возгласы, подобно всплескам ликования, изумления, ужаса, взлетали, опадали, кружа над кроватью.

— Я что-нибудь выпила? — спрашивала себя Анжелика.

В самом деле, она ощущала себя во власти какого-то странного опьянения.

Полог над кроватью качался, лица кривились, звуки то пропадали, то вдруг с резким шумом вновь возникали. Да, она была пьяна радостью возвращенного счастья, торжеством жизни над смертью, чудесным эликсиром.

Жар начал усиливаться. Она узнавала симптомы этой лихорадки, которая, с тех пор как она побывала на Средиземном море, порой трепала ее. Сейчас она запылает, затем ее пронижет ледяной холод. Пока что это головокружение в сочетании с безмерной радостью было довольно приятно.

Она почувствовала, как двое ангелов склонились над ней, и тогда вдруг увидела, что пятно у сердца было не пятном крови, а неровно вырезанной из ткани заглавной буквы А, грубыми стежками пришитой к черной ткани их одежд.

«Их одеяние из обыкновенной саржи», — решила она. Затем, помедлив, спросила:

— Я что-нибудь выпила?

Однако на восхитительных лицах серафимов отразилось замешательство. Она услышала долетающий до нее как бы из темной глубины мужской голос, его голос, переводивший ее вопрос на английский язык. Два светлых ангела отрицательно замотали головами. Нет, ей ничего не давали пить.

«Впрочем, давно уже пора позаботиться и о тебе, бедная сестра», — сказал младший ангел с таким нежным сочувствием, что Анжелика ощутила внезапный упадок сил, почувствовав себя еще более слабой и ошеломленной, чем прежде.

Под спину ей подложили перьевую подушку, обтянутую наволочкой из тонкого свежевыбеленного полотна. Она откинулась на нее, и над ней сомкнулись океанские волны покоя и блаженства. Скоро она отправится в путь и наконец встретится с «ними», посланцами своего детства, предсказавшими ей некогда на земле «прекраснейшую из жизней».

Однако, вспомнив в последнее мгновение о том, что она значила на земле и для любящих ее близких, и для всех знакомых и незнакомых, живших ее жизнью, она нашла в себе силы прошептать как обещание:

— Я вернусь…

Окружавшие ее взволнованные люди, решив, что она умерла, заметались, а затем успокоились, отметив вздымавшее ее грудь учащенное дыхание, а также яркие красные пятна на скулах, являвшиеся признаками жизни. Один за другим, как бы нехотя, они удалились.

Глубокой ночью луна всходила над Массачусетской бухтой и, раскручивая свой магический круг, натягивала над горизонтом серебряную нить, отделявшую небо от земли, и Диана, со звездой на лбу, древняя богиня плодородия и изобилия, разбрасывала горстями в барашки прибрежных волн тысячи сверкающих золотых песчинок.

Тюлени приплыли поразвлечься в этих волнах, целая стая морских волков с бронзовым отливом, самозабвенно играющих среди искрящихся скал, свободных от страха перед близостью человека и этим черным покачивающимся частоколом корабельных мачт и рей, вырисовывавшихся в порту на фоне лунного неба.

Временами их торжественная песнь широко неслась над морем, когда они вдруг все вместе поднимали свои круглые морды с покатыми лбами и головами без ушей и голосили, устремившись к окаймленным светом облакам, плывущим по небосклону.

Их слышали жители Салема.

Многие полагали, не решаясь говорить открыто, что морские волки, последнее время враждебные и чуравшиеся человека, с такой смелостью приплывали к побережью этой ночью, чтобы отметить мистическое событие, ареной действия которого уже не впервые стал дом миссис Кранмер, а что еще от нее можно было ожидать! Космические отголоски этого события, столь же непредсказуемые, сколь и катастрофические, значительно превзойдут по своему значению, чего они как раз и опасались, в общем-то вполне естественное, хотя и досадное рождение двойни от родителей папистов и французов в их городе Новой Англии, избранных Спасителем.

«О Господи! Прости нечистые помыслы тому, чей порог обагрен кровью агнца!»

Свет становился ярче.

Подобно утренней росе, испаряющейся в солнечных лучах, она чувствовала, как ее возносит к этому все более яркому свету, все более беспредельному — как свод или дорога без конца. Подобно утренней росе, она растворялась, улетучивалась, ощущала себя сущностью и сверхсущностью, благоуханием, ускользающим и зыбким, одновременно видимым и невидимым. Возносясь, она уплывала и уплывала. Туда, где нет ни страданий, ни забот.

Вдруг ее ожгло воспоминание об обещании, остановило ее непрерывное восхождение, заставило спросить:

— Он уходит со мной?

Она была по-прежнему невесомой, распростертой, раздираемой безмерной тоской мучительней любой земной пытки.

— Нет. Слишком рано! Он должен остаться в этом мире.

Она услышала свой крик.

— Тогда я не хочу! Я не могу! Я не могу… бросить его одного.

Свет померк. Тяжесть охватила ее, еще совсем недавно такую невесомую, удушающе навалилась, и пылающая кровь влила в ее вены огонь жестокой лихорадки, заставлявшей ее дрожать и стучать зубами.

Рыцарь Мальтийского ордена в красной тунике погибал, побиваемый камнями.

Мощный удар в самую грудь сразил его, и вот видна уже только одна рука со сжатыми пальцами, торчащая над грудой камней.

Зачем, повернувшись к Анжелике, прокричал он ей перед тем, как стать добычей яростной толпы: «Я тот мужчина, который первый поцеловал вас?»

Все это было лишь безумием, бредом. Горькое разочарование овладело ею.

Итак, она была в Алжире, ей лишь почудилось, что она обрела его, того, кого искала, свою потерянную любовь: Жоффрей, Жоффрей!

Значит, напрасно она так долго шла, напрасно пересекала пустыни и моря. Она оказалась пленницей. Пленницей Османа Ферраджи, черная рука которого сжимала ее руку, в то время как лихорадка пылала в ней расплавленным металлом. Она слышала собственное дыхание, учащенное, прерывистое, со свистом вырывающееся из пересохших губ. Она умирала. «Нет, — повторяла она себе. — Нет. Борись и преодолевай. Это твой долг перед ним. Ибо раз я не нашла его, я не могу… не могу оставить его одного. Я нужна ему, я должна выжить ради него. Ради него, самого сильного и свободного. Он увидел меня.