— дядюшка Лазарь, о близком присутствии которого будет напоминать его кашель, да и тиканье больших часов на лестничной площадке будет ободрять его. К тому же Анжелика решила оставлять ему, хотя бы на первое время, ночник. Быстро и ловко она застелила постель, наполовину задернула занавески из дорогого, затканного золотом, голландского шелка. Анжелика могла оценить достоинство всего, что находилось в этом доме, пожалуй, лучше его хозяев, которые одновременно и стремились обладать роскошными вещами и удобствами, и презирали их. В кухне она сняла со стены грелку, бросила в нее несколько горячих угольков и закрыла. Возвращаясь, она увидела, что другая дверь комнатки открылась и ведет в комнату мэтра Берна. Он стоял на пороге с молитвенником в руках, засунув в него палец.

— Что вам тут нужно, госпожа Анжелика? Напоминаю вам, уже полночь. Ваша служба не требует бдения до такого позднего часа.

Его вежливый тон не скрывал недовольства. Когда мэтр Берн, покончив со счетами, удалялся в свою комнату размышлять над Священным Писанием, все кругом должно было спать и хранить молчание, никто не смел расхаживать и беспокоить его.

Анжелика стала водить грелкой по прохладным простыням.

— Простите меня, мэтр Габриэль, я поняла ваше замечание и больше не нарушу порядка. Но я хочу приготовить эту свободную кровать для маленького Лорье, который очень плохо устроен на чердаке.

Она не столько увидела, так как стояла к нему спиной, сколько ощутила вспышку гнева в серых глазах купца.

— Тут ничего нельзя трогать. Это комната моей покойной супруги.

Анжелика повернулась к нему. Он был потрясен, даже разгневан. Она мягко проговорила:

— Я понимаю. Но я не нашла, куда еще его уложить.

Мэтр Габриэль не мог, кажется, разобраться в этом трудном вопросе.

— Кого уложить?

— Лорье.

— А почему вы хотите уложить его здесь?

— Его постель на чердаке. Ему одному там страшно, и он не может уснуть. Я подумала, что ему будет спокойнее спать здесь.

— Что за чепуха! Пусть привыкает. Хотите сделать из него слабосильного трусишку, что ли? Я тоже спал на этом чердаке, когда был маленьким.

— И не боялись крыс?

— Боялся. Но потом привык.

— Ну, а он привыкнуть не может. Каждую ночь он плохо спит, а то и вовсе не спит. Вот поэтому он такой худенький и хилый.

— Он никогда не жаловался.

— Дети редко жалуются, особенно когда никто не старается к ним прислушаться, — сухо проговорила Анжелика.

— Мальчик должен привыкать. Вы рассуждаете как женщина.

— Нет, как мать… — возразила она, посмотрев ему прямо в глаза.

Его взор затуманился. Он глубоко вздохнул.

— Я дал обещание, что никто другой не ляжет в эту постель, где она испустила дух.

— Ваш обет делает вам честь, мэтр Габриэль. Но не думаете ли вы, что она сама была бы рада отдать это ложе своему ребенку?

Купец снова глубоко вздохнул.

— Ну, уж не знаю… Вы так весь дом перевернете. Я думал, что малыш спит вместе со старшим братом. Но, правда.., я о чердаке тоже плохо вспоминаю, надо признаться. Ладно, идите.., делайте то, что решили.

Анжелика уже так запомнила дорогу на чердак, что взбежала туда без свечи, перепрыгивая через ступеньки.

— Я пришла за тобой, — сказала она Лорье, который опять сидел на постели, широко раскрыв глаза, как совенок.

— Куда вы меня ведете?

— Туда, где тебе будет хорошо. Ты будешь возле твоего отца…

Она спускалась осторожно, неся ребенка на руках. Лорье восторженно смотрел на теплую комнату и отца, стоявшего в дверях, внюхивался в привычный запах жилого этажа. С кровати ему был виден отсвет огня в большой кухне по другую сторону лестничной площадки. Удивление заставило его заговорить.

— Я тут буду спать? Каждую ночь?

— Да, твой отец решил, что ты теперь уже большой, тебе полагается большая кровать.

— О, спасибо, отец.

Анжелика ушла налить масла в ночник. Когда она вернулась с сосудиком из красного стекла, Лорье уже уснул. Его головенка едва виднелась на подушке, он словно провалился в эту большую кровать, но непривычное ощущение благополучия совсем преобразило его лицо.

Мэтр Габриэль, стоя у изголовья, задумчиво смотрел на сына. Анжелика нагнулась и нежно провела рукой по бледному лобику ребенка.

— Человечек! — участливо проговорила она, потом подняла глаза на купца:

— Не сердитесь на меня. Я просто видела, как ему скверно.

— Не беспокойтесь, госпожа Анжелика. Думаю, что все хорошо устроилось. — Поколебавшись с минуту, он добавил:

— ..Нет, не все. Сегодня вечером, размышляя над Писанием, я укорил себя в несправедливом отношении к вам. Мне следовало дать вам аванс в счет жалованья.

— Вы не обязаны были это делать, мэтр Габриэль. Я знаю, что служанке полагается угождать новым хозяевам целый месяц, прежде чем получить жалованье.

— Но вы пришли ко мне, ничего не имея. А в Библии написано: «Не обижай наемника, бедного и нищего, из братьев твоих или из пришельцев твоих, которые в земле твоей, в жилищах твоих. В тот же день отдай плату его, чтобы солнце не зашло прежде того. Ибо он беден и ждет душа его». Вот я и решил дать вам это.

Он вытащил кошелек и подал ей.

— Солнце, правда, уже зашло.

Легкая насмешка противоречила его внушительной сосредоточенности. Анжелика подумала, что, родись он в другой вере и в другом городе, из него мог бы получиться остроумный эпикуреец вроде шевалье Мере.

— В вашем доме меня не обижают, мэтр Габриэль, — сказала она, улыбаясь. — Будьте уверены, я не собираюсь возопить на вас к Господу. Я никогда не забуду вашей доброты.

Уходя из комнаты, Анжелика стала догадываться, почему между нею и купцом так внезапно возникли какое-то взаимопонимание, какая-то близость, как бывает у людей, уже знавших друг друга в иных обстоятельствах. Конечно, она его уже встречала когда-то. Где же? Когда? По какому поводу он уже обращал к ней спокойную и великодушную улыбку, изредка озарявшую его твердое и холодное лицо?

Мысль, что мэтр Габриэль мог когда-то встречаться с ней, долго занимала ее, а потом как-то забылась.

Вечером, когда тетушка Анна с гостями после молитвы удалялась на покой, он иногда позволял себе предаваться благодушной привычке. Он уходил в свою комнату выбрать одну из множества длинных голландских трубок, бережно набивал ее табаком и потом возвращался на кухню за угольком, чтобы зажечь ее.

Опершись о притолоку, он курил, поглядывая полузакрытыми глазами на большую комнату, где еще суетились слуги, дети и две домашние кошки. В такие вечера дети понимали, что настроение у него хорошее, и решались обращаться к нему с вопросами и рассказывать о своих делах. С недавних пор и Лорье стал на это осмеливаться. Он быстро менялся, учился постоять за себя и давал уже отпор насмешкам Мартиала.

Как-то держа его на коленях и ласково поглаживая по головке, Анжелика заметила направленный на нее задумчивый взгляд купца и решила предвосхитить ожидаемый упрек.

— Вам кажется, что мальчика не годится слишком ласкать? Зато посмотрите, как он окреп. И щеки у него стали румянее. Детям нужна ласка, чтобы они росли, мэтр Габриэль, как растениям вода…

— Я с вами не спорю, госпожа Анжелика. Я вижу, что благодаря вашим заботам из этого заморыша, на которого, признаюсь, мне было неприятно смотреть, получается здоровый ребенок… Я согрешил по несправедливости, отчасти по невежеству. Я лучше умею разбираться в качестве доброй водки или канадских мехов, чем в том, что требуется ребенку. Но меня занимает другое: почему вы так мало уделяете этой самой нежности собственному дитя… Конечно, вы заботитесь о малютке, но я не заметил, чтобы вы ее целовали, улыбались ей, просто обнимали хотя бы.

— Чтобы я? Чтобы я так делала? — воскликнула Анжелика, покраснев до корней волос.

Потрясенная, она взглянула на Онорину, сидевшую над миской жидкой каши. Ее обычно оставляли за столом, потому что она ела очень медленно. В последнее время она стала так сидеть часами, с ложкой в руке, устремив глаза в пространство. Анжелика приписывала потерю аппетита существованию в закрытом помещении после жизни на открытом воздухе. А может быть, Онорина страдала от недостатка внимания собственной матери? Какие соображения возникали за этими хитрыми и проницательными глазками? У нее участились вспышки гнева, раздражавшие Анжелику. Так удивительно и досадно было сталкиваться с упорным противодействием этой крохотной воли. «Ты злая!» — яростно выговаривала девочка, и Анжелика спешила уложить ее или передать на руки старой Ревекке, к которой малышка питала слабость. Анжелика наклонилась к Лорье. В нем она видела своих мальчиков, своих настоящих сыновей. Онорина же пока не была по-настоящему ее ребенком.