Его глаза, продолжая улыбаться, в то же время изучали ее с острым вниманием, и за их веселостью можно было разглядеть хитрую сдержанность и крестьянскую сметку.

Анжелика растерянно провела руками по лицу.

— Отец мой, позвольте мне принести вам свои извинения… Я была так далека от мысли, что среди наших гостей находится иезуит… и потом, я под впечатлением такой ужасной новости…

Она приблизилась к нему и прошептала:

— Есть подозрение, что ваши гуроны больны черной оспой.

Добродушный отец Массера переменился в лице.

— О, дьявол! — воскликнул он, бледнея. Такое восклицание в устах иезуита свидетельствовало о крайнем его волнении.

— Где они?

— Здесь, рядом, в вигваме нашего старого Маколле.

И так как он направился к двери, она добавила:

— Подождите! Не выходите так, святой отец! На дворе ужасный мороз.

Она схватила длинный черный плащ с высоким воротником, который он положил на угол стола, сама набросила его ему на плечи и хорошо укутала.

Возможно, при других обстоятельствах она не сделала бы этого. Ну если бы, например, этого респектабельного иезуита ей представили в чьем-нибудь салоне. Но сейчас она была настолько оглушена тревогой, что поступки ее начинали опережать ее мысли, сейчас она особенно сильно чувствовала свою ответственность за здоровье каждого, а потому не в силах была видеть, как этот иезуит подвергает себя опасности простудиться, выходя раздетым на мороз. Она также подала ему его шляпу. Он удалился широким шагом.

И только тогда она подумала, что ей обязательно надо бы выпить чего-нибудь горячего, чтобы прийти в себя. Она подошла к очагу, налила в деревянную чашку немного кипятку и взяла со стола бутылку сидра.

За столом мужчины доедали похлебку, которую они сами разогрели. Некоторые размачивали куски холодной маисовой лепешки в стаканах, до краев наполненных водкой.

— А госпожа Жонас еще не выходила? — справилась у них Анжелика.

Они отрицательно помотали головами.

Они были смущены присутствием двух гостей, которые сидели на другом конце стола. Один из гостей был тот, что представился бароном д'Арребу.

Барон д'Арре6у, широкоплечий и крепкий мужчина с седеющими висками, благородной внешности, уже успел даже побриться. Другой был долговязый молодой человек с суровым выражением лица.

Но Анжелика, поглощенная своими мыслями, даже не обратила на них внимания. Ее беспокоило отсутствие госпожи Жонас, которая обычно вставала раньше всех, разводила огонь в очагах и принималась хлопотать на кухне.

Не было и мэтра Жонаса, не появлялась еще и Эльвира.

Может, они уже заболели?

А дети?

Прежде чем пойти справиться о них, она заставила себя принять все меры предосторожности, рекомендованные Жоффреем: прошла в свою спальню, сменила верхнюю одежду и вместе с платьем, в котором она была накануне, в праздничную ночь, вынесла все на мороз, сменила чепец, протерла руки и прополоскала рот водкой.

И только после этого с бьющимся сердцем постучала в дверь комнаты супругов Жонас. Услышав в ответ голоса, она с облегчением вздохнула и вошла.

Дети уже встали, оделись и играли в уголке, но все трое взрослых, сидя каждый на своей кровати, с каким-то остолбеневшим видом повернули к вошедшей Анжелике бледные лица, которые выражали беспредельное горе.

— Вы знаете? — прошептали они.

— Увы!

— Что с нами будет?

— Но вам-то откуда уже все известно? — спросила Анжелика.

— О, мы заметили это еще вчера вечером, почти сразу же, как вы их принесли.

— Почему же вы нам сразу же не сказали?

— Зачем? Тут уж ничего не поделаешь!

— Но мы немедленно приняли бы все необходимые меры предосторожности…

Мэтр Жонас недоумевающее посмотрел на нее:

— Предосторожности?

— Но… о чем вы говорите? — воскликнула Анжелика.

— Об отце иезуите, черт побери!

Анжелика нервно рассмеялась.

— Мне еще вчера вечером подумалось, уж не иезуит ли он, — зашептала госпожа Жонас. — В этом бородаче меня сразу что-то насторожило, хотя он был такой же замерзший и несчастный, как и все остальные. Но сегодня утром, когда я увидела, как он вошел в залу, весь темный с головы до пят, в черной сутане, в этом своем воротнике, с крестом, я чуть было не грохнулась в обморок. Меня до сих пор трясет…

— У нас случилось нечто пострашнее, чем появление отца иезуита, — печально проговорила Анжелика.

И она все рассказала им.

Изоляция — вот самое лучшее средство, чтобы не заразиться. А потому, пока не будет нового распоряжения, супруги Жонас и Эльвира останутся в своей комнате вместе с детьми. Им принесут провизию, и они сами будут готовить для себя и для детей. На воздух они будут выходить прямо из комнаты, через окно. Снегу, слава богу, навалило достаточно, в уровень с окнами, и это не составит труда. Благодаря таким предосторожностям они, быть может, избегнут ужасного бедствия.

Вернувшись в залу, Анжелика заметила, что несколько мужчин столпились в глубине залы, около чьей-то постели.

Она подошла ближе и увидела на подушке покрытое красными пятнами лицо графа де Ломени, уже погруженного в беспамятство.

Один из гуронов умер вечером того же дня, надлежаще причащенный и соборованный отцом Массера.

— Ну что ж, — узнав эту новость, сказал Никола Перро, — по крайней мере мы не останемся без последнего напутствия церкви. Такое выпадает не каждому из тех, кто умирает в Америке зимой в глуши лесов.

Графа де Ломени перенесли в кладовую, поставили туда железную жаровню, набитую раскаленными углями, да и дверь в залу оставили открытой.

Чтобы не допустить пожара, самого ужасного зимнего бедствия в этих местах, у постели больного постоянно придется кому-нибудь сидеть. Впрочем, это необходимо еще и потому, что больной все время мечется, порываясь вскочить. Нужно поить его, обтирать ему виски, без конца укрывать. Анжелика взяла себе в помощь Кловиса. Нельзя сказать, что овернец горел желанием выполнять обязанности сиделки, но он один из всех переболел оспой и, следовательно, один мог приближаться к больному, не подвергая себя опасности.

Ухаживая в этот день за несчастным графом, состояние которого требовало неусыпного внимания, Анжелика, помимо прочих мер предосторожности, надевала еще и свои кожаные перчатки, подаренные ей накануне, хотя и не была вполне уверена, что все это спасет ее от заражения. Уходя, она оставляла перчатки у изголовья больного и снова надевала их, когда возвращалась.

Остаток дня она провела у своего очага, кипятя в неимоверных количествах воду и перебирая свои запасы корней и лекарственных трав.

Кроме того, что она ухаживала за больным, ей еще пришлось взвалить на свои плечи обязанности госпожи Жонас и Эльвиры. Увидев это, граф де Пейрак приставил ей в помощь двоих мужчин. Сам он, как обычно, работал в мастерской, но несколько раз за день подходил к постели графа де Ломени и заглядывал в вигвам Элуа Маколле. Старик отнесся к событиям весьма философски: он сидел около своих больных, покуривая трубку за трубкой и осушая стакан за стаканом.

Именно граф де Пейрак, вернувшись в сопровождении отца иезуита после своего последнего вечернего обхода, объявил всем о смерти первого гурона.

Это произошло как раз перед самым ужином. Все уселись за стол, но хозяевам Вапассу кусок не шел в горло. Каждый выискивал на лице другого приметы приговора, который рано или поздно свершится. И прежде всего, естественно, с подозрением вглядывались в лица троих пришельцев — отца иезуита, барона д'Арребу и долговязого молодого человека, который раскрывал рот только ради того, чтобы отправить туда очередной кусок. Однако, отметив, что гости едят с завидным аппетитом — а ведь по логике вещей они должны бы были заразиться первыми, — все немного успокоились.

Вспомнили, что в странах Ближнего Востока, чтобы предохранить себя от заболевания оспой, натирают ранку, специально сделанную зазубренным кончиком ножа или бритвы, еще свежей пустулой выздоравливающего больного. Некоторые из переболевших оспой даже извлекают из этого выгоду — они не дают заживать нескольким пустулам и годами бродят из города в город, за деньги предлагая людям это спасительное соприкосновение.