Молодая женщина, стиснув руки, жадно ловила каждое его слово.

— Послушайте, что я скажу вам еще, — снова заговорил граф де Пейрак. — Я дам вам приданое, и оно вполне обеспечит начало вашей супружеской жизни. Он имеет право на свою долю тех ценностей, что мы добудем на руднике у Серебряного озера. Но кроме того, в качестве подарка он получит от меня деньги, на которые снова сможет открыть трактир или таверну там, где ему захочется, в Новой Англии или даже в Новой Испании, если так подскажет ему сердце. И мы позаботимся о воспитании ваших сыновей от первого брака, чтобы позднее устроить их получше…

— О, монсеньор! — воскликнула она. — О, я, право, не знаю, как вам высказать… О, монсеньор, да благословит вас Господь…

Она упала перед ним на колени, и по лицу ее покатились слезы.

«Как он умеет добиваться этого? — думала Анжелика. — Он мог бы поставить перед собой на колени всех женщин мира. Вот и эта, ведь она без памяти влюблена в другого, но разве она ни готова принадлежать ему в знак уважения и признательности? Право владыки…»

Жоффрей де Пейрак ласково склонился над рухнувшей перед ним на колени женщиной. Он заставил ее поднять голову и погрузил свой взгляд в ее затуманенные глаза, преисполненные благодарности.

— Не надо плакать, дружок. Вы мужественно выдержали незаслуженные испытания. Что же касается человека, которого вы любите, то, я знаю, он искупил свою вину. И будет справедливым попытаться сейчас вознаградить его за пережитые страдания. Жизнь милосердна. Особенно к мужчинам. Она причиняет страдания, но она и вознаграждает…

— Да! О монсеньор, я понимаю… Я понимаю, что вы хотите сказать. — И она проговорила тихо, прерывающимся от рыданий голосом:

— Когда я жила в Ла-Рошели, я была самой обыкновенной женщиной… Ни о чем не думала. Но теперь я вижу, что и не жила тогда… Вы открыли мне глаза, монсеньор, вы открыли мне глаза, и теперь я другая. Как много поняла я с тех пор… с тех пор, как живу рядом с вами, — робко добавила она. — О, как я люблю Вапассу, как я люблю ваш дом, монсеньор! Мы не уйдем отсюда. Никогда! Мы останемся здесь, он и я, и будем служить вам…

Он остановил ее снисходительным движением руки:

— Успокойтесь! Уже почти ночь, и сейчас не время строить планы на будущее. Сначала вы должны прийти в себя. Вы перенесли тяжелое потрясение. Утрите ваши слезы. Малапрад не должен видеть, что вы плакали, иначе он вообразит, будто вы отказались от него, и пустит себе пулю в лоб, раньше чем я успею убедить его в обратном. Эти бордосцы народ горячий… Но все-таки я советую вам не давать ему ответа до завтра. Идите к себе. Было бы хорошо, если бы этой ночью вы поразмыслили как следует, дали бы созреть вашему решению. Да и для него ночь сомнений и размышлений тоже не будет лишней. Он лучше оценит свои чувства. А сейчас я только предупрежу его, что вы обещали подумать.

Она послушно внимала ему.

— И еще я попрошу вас обоих, — вновь заговорил он, — чтобы вы продолжали пока жить так, как жили до сих пор, хотя и не скрывая своей доброй дружбы. Приближается самая суровая зимняя пора. Она потребует от нас много усилий. Нам предстоит пережить трудное время, и мы все должны выйти из него живыми и нравственно здоровыми. Вы меня понимаете?

Она с серьезным видом наклонила голову.

— Когда наступит весна, мы отправимся в Голдсборо, и там вас соединит узами брака пастор… или кюре, как вы решите сами.

— О, ведь и правда, я гугенотка, а он папист! — воскликнула она, явно ошеломленная.

— Если вы вспомнили об этом только сейчас, то эту пропасть, мне кажется, перейти легко. Мир! Мир на земле для всех людей доброй воли… Вот к чему все мы должны стремиться. Спокойной ночи!

Анжелика проводила молодую женщину до порога ее комнаты и, прощаясь, поцеловала ее.

Большинство мужчин уже удалились за большую занавеску, сшитую из звериных шкур, что отделяла от залы их спальню с нарами в два яруса.

Проходя через залу, Анжелика услышала, как загремели, падая, какие-то котелки — это бедняга Малапрад выронил их из своих трясущихся рук. Бледный, он бросил на нее взгляд затравленного зверя. Анжелике стало жаль его, и, подойдя, она торопливо шепнула ему: «Она вас любит».

Назавтра Эльвира сама подошла к Малапраду. В то утро погода была хорошая, и они спустились к озеру. Все видели, как они долго гуляли по тропинке, тянущейся вдоль берега. Когда они вернулись, вид у них был сияющий и они держали друг друга за руки.

По случаю их помолвки устроили небольшое пиршество, и этот вечер был просто воплощением галантности. А если Малапрад и выслушал от своих товарищей несколько вольных шуток, обычных в подобных случаях, то дамских ушей эти шутки не достигли.

Малапрад весь преобразился. Его счастье доставляло радость всем.

И только Анжелика никак не могла забыть то, что рассказал о Малапраде Жоффрей де Пейрак. Она была потрясена этой историей больше, чем Эльвира. Возможно, потому, что она была больше искушена в жизни. История Малапрада вызвала в ее памяти те гнусности, какие пришлось пережить ей самой. Вечером, примостившись у очага в своей маленькой спальне, она застыла, глядя на огонь, не в силах не думать о Малапраде, не в силах отогнать воспоминания.

Двое любовников, разрубленных на куски ножом повара. Перепачканные кровью руки, страх, пот на лбу, одиночество загнанного зверя…

И тут же другое: кривой садовый нож, обрушивающийся на шеи спящих; голова, что ей принесли, отвратительная, зловещая голова человека, которому она жаждала отомстить; и вот один из крестьян держит перед ней эту голову за волосы, а с нее стекает кровь, и ей хочется сладострастно окунуть в эту алую кровь свои белые пальцы…

В этой ненависти, в этом животном порыве, беспощадном, повергающем в трепет, в этом протесте всего ее существа, затянутого в грязь и разврат, она призналась на исповеди настоятелю Ньельского аббатства, и тот отпустил ей этот грех…

Но как сама она может вычеркнуть его из памяти, как вычеркнуть ей другие подобные горестные мгновения? Анжелика сидит перед очагом, низко склонив лицо с тонким профилем, ее все время знобит, мутит. Она понимает Малапрада! Особенно его состояние после убийства: неописуемый страх, исковерканная жизнь, будто сломанное ураганом дерево, ужас перед самим собой.

Чтобы чем-то занять дрожащие руки, она подбрасывает в очаг дрова. Она думает об Эльвире. Да, Эльвира проявила большое мужество, мужество чистой души, мужество человека, который не познал всей глубины порока.

Жоффрей де Пейрак тоже думал об Эльвире. «Их нелегко заставить заговорить, этих маленьких гугеноток, — размышлял он, — но они относятся к жизни проще, чем такие, как Анжелика». И он наблюдал за Анжеликой, стоящей на коленях всего в нескольких шагах от него, но настолько отсутствующей, настолько далекой, что она даже не чувствовала его взгляда.

Из всех его людей, из всех, кого он считал «своими», она наверняка была самой загадочной. Никогда нельзя было заранее предугадать, что может ранить ее душу. Нужно ждать, пока она сама не придет к нему за утешением.

«Она женщина, а женщина не создана для ада, что бы об этом ни думали. Анжелику все еще терзает стыд за ее малодушие, за ее страх, за ее падение… Она не создана для тьмы и хаоса, она создана для света и гармонии. Не отстраняйся в своем страдании от меня, душа моя, я знаю, что не дает тебе покоя. Жизнь нанесла тебе рану. Но в этом нет ничего позорного — быть сраженной ею. Такова человеческая судьба. Главное — суметь залечить эту рану. В былые времена женщины, дети, крестьяне, горожане, ремесленники — короче, все слабые имели защитника. Защитником был рыцарь-шевалье. И это было делом шевалье — сражаться за слабых, воздавать должное за обиды, платить кровью за тех, чьи кулаки и сила духа были немощны. Это было делом шевалье — защищать тех, кто не рожден для борьбы, для крови, выстрелов, несчастья. Это было его долгом. Теперь времена изменились. Нет больше рыцарства. Нет больше шевалье. Каждый дерется сам за себя. Женщины защищаются с помощью ногтей и зубов, простолюдины же поступают, как Малапрад, а потом изнемогают от ужаса. Простой человек создан для тихого, спокойного существования. День, когда жизнь лицом к лицу сталкивает его со страстью, с несчастьем, делает его безумцем, он не готов к этому, он никогда не думал, что такое может случиться именно с ним. И тогда в страхе своем он способен совершить невесть что, самое худшее, самое немыслимое. Единственное, что он ясно осознает, — это одиночество, одиночество грешника. Я прекрасно представляю себе этого достойного, уважаемого в своем городе человека разрубающим еще теплые тела людей, которых он знал и которых, возможно, любил, вижу капли пота на его лбу и признаюсь: эта картина внушила бы мне скорее сострадание, чем ужас.