Он очнулся тогда, в ночь богоявления, от своего смертного сна, и для него началась новая жизнь, совсем иная, бездумная, чего с ним, пожалуй, не случалось никогда за всю его жизнь.

Он ел, пил, курил, он блаженствовал в тепле и уюте, они беседовали, предавались воспоминаниям и мечтам, и он ожил в сиянии взгляда зеленых глаз, который согревал и преображал всех, кто попадал под его лучи. Но теперь ему вдруг стало страшно. Где он? С кем он?

«А вот припомните-ка, мессир д'Арребу, в тот момент, когда маскуитины угрожали снять с вас скальп, разве не испытали вы никакого страха, не почувствовали, что проиграли?..» — «Нет, — гордо отвечал он самому себе, — когда наступает момент предстать перед Богом, все кажется таким простым».

До того дня он никогда даже не подозревал, что он человек отважный.

Впрочем, не более, чем другие.

Он был скромен. Но случай с маскуитинами помог ему заметить, что в действительности у него мужественная душа, благородное сердце и что он вполне заслуживает восхищения женщины.

Да, вот оно как все обернулось… Он забыл, совершенно забыл, что именно ее, эту Даму с Серебряного озера, подозревают в Квебеке, что она, возможно, и есть Демон Акадии. А он здесь так весело и галантно беседовал с ней.

До сегодняшнего утра!..

Но сегодня, увидев ее с оружием в руках, он был потрясен. Оружие тотчас же пробудило в нем мысль об опасности и страх, порожденный неожиданной картиной — изящная женщина держит в своих тонких руках оружие и с грозным умением пользуется им, — вошел в сердце мужчины, чтобы смешаться, сплестись там со всеми другими страхами, таящимися в нем: страхом перед женщиной, перед обольщением, перед чародейством… Он вспомнил о слухах, которыми полнилась Канада, о мнении отца д'Оржеваля. Да ведь и Ломени-Шамбор был поражен не меньше, это точно! А возможно, и отец Массера. Впрочем, что касается святого отца, то они об этом никогда не узнают…

Барона д'Арребу била дрожь, и он прижимал к лицу воротник своего плаща.

«Что-то случилось страшное, случилось помимо нашей воли, — говорил он себе. — Да, случилось, я это чувствую. Я весь охвачен тревогой, мне плохо, я не могу молиться. Вот уже час, как я не могу заставить себя не думать о ней, не думать о женщинах, о любви… не думать о своей жене!..».

Его мысли обратились к жене, он представлял ее себе, такую чистую, такую стыдливую, в недостойных, похотливых позах, чего она не позволяла себе даже в первое время после их свадьбы, когда из почтительности и чувства долга он наспех удостаивал ее любви, коря себя за то, что получает удовлетворение от этого постыдного акта. Он вспомнил также фривольные намеки одного из своих друзей, человека весьма дурного, который на одном из балов обратил его внимание на то, что госпожа д'Арребу, его жена, очаровательная маленькая куколка, а посему барону не пристало томиться скукой.

Он не любил, он терпеть не мог подобных разговоров. Он всегда считал, что его предназначение — служить Богу. Если бы подготовка к вступлению в общину иезуитов не была бы столь трудной и столь продолжительной, он бы вошел в общину. Отказавшись от мысли посвятить себя Богу, он женился, чтобы порадовать своих родителей. Но когда родители умерли, он наотрез отказался принять после них наследство на имя будущего внука. К чему эта тщеславная суета — обязательно продолжать свой род?.. Не лучше ли пожертвовать свое состояние святой церкви? К тому же, как он убедился, жена разделяла его взгляды: она тоже хотела бы стать монахиней. Они прекрасно понимали друг друга. Оба они мечтали о великом и трудном поприще, о служении Всевышнему. Канада отозвалась на их ожидание, на их готовность к самопожертвованию…

Барон д'Арребу вздохнул. Наконец преступные видения начали затушевываться. Он настойчиво пытался вызвать в памяти образ жены, такой, какой она всегда была на самом деле, а не в виде сладострастной куртизанки.

Теперь он видел ее более привычной ему — молящейся в сумраке часовни или молельни, с головой, склоненной вот как раз так же немножко набок, как сегодня у госпожи де Пейрак, когда она возилась с затвором мушкета. Склоненная женская головка всегда волновала его, ему невольно представлялось, что она отражает тоску женщины по мужскому плечу, и эта мысль вызывала в нем нежность. Госпожа д'Арребу была женщина очень миниатюрная, она едва доставала ему до плеча. В первые дни после их свадьбы он называл ее «малышкой», пытаясь привнести в их супружеские отношения интимность, но вскоре заметил, что ей это не нравится, потому что в действительности по складу своего ума и характера она отнюдь не принадлежала к числу хрупких, слабых женщин. Она была смелой, предприимчивой, сохраняла во всех испытаниях невозмутимость и даже непримиримость, что особенно проявлялось с годами.

Как жаль! Как это прискорбно!

Она могла бы быть очаровательной, веселой женщиной, но она слишком много думала о самосовершенствовании. Она отступилась от своего тела, вся ее жизнь заключалась только в духовной деятельности, являла собой необыкновенной силы мистический порыв.

«А ведь это виновата она, Дама с Серебряного озера, что меня одолевают эти сожаления, эта истома, эта неуверенность. Всему виной ее счастливый смех, всему виной ее взгляд, обращенный к мужчине, единственному для нее мужчине, всему виной тот жест, каким этот мужчина заключает ее в свои объятия, всему виной дверь, закрывающаяся за ними каждый вечер… Она всецело во власти мужчины, которого любит, вот что заставляет меня страдать. Ибо моя жена навсегда вышла из-под моей власти. Едва ли я значу для нее больше, чем ее духовный поводырь, отец д'Оржеваль, даже наверняка намного меньше. Я для нее лишь управляющий, который всю жизнь будет заниматься только счетами и делами. В последнее время мы виделись по разу в год, когда приходили первые корабли с почтой из Франции, и разговаривали только о наших финансовых делах, о том, как лучше поместить деньги, что мы получаем как арендную плату. Моя жена не должна мне ничего, даже чуточку внимания. Она считает себя должницей только перед Богом.

Да, она святая душа. Ведь это она основала общину в Монреале!..

Но кроме того, она очаровательная маленькая куколка… Она еще очень хороша… О Господи, к чему такие мысли? Зачем пришел я в это заклятое место?.. Что расскажу я там, в Квебеке?.. Если мы когда-нибудь вернемся туда… Отпустит ли нас этот язвительный человек, ведь, по сути дела, мы все его пленники… А с него станется… Но кто это там движется по озеру?.. Похоже…»

Барон д'Арребу приложил руку козырьком к глазам.

Вдвоем, всегда вдвоем ходят путешественники зимой. За одиноким путником по пятам следует смерть. Всегда вдвоем — француз и индеец.

Только французу может прийти в голову нелепая мысль вступить в единоборство с теми ловушками, что расставляют на пути мороз и снег, ввязаться в поединок со снежными бурями и необозримыми пространствами, где нет ни одной живой души. Только индеец, знающий тайны зимнего леса, может сопровождать его, и он не боится, потому что белый наделен могуществом с помощью своего неистребимого краснобайства отгонять снежных демонов.

Похожие друг на друга своими меховыми плащами с капюшоном и кожаной бахромой, своей походкой, отяжеленной снегоступами, француз и индеец пересекали озеро. Стоял полдень, и тени, отбрасываемые их фигурами, были совсем короткими. Когда путники подошли настолько, что стали различимы их лица, барону д'Арребу показалось, будто одно из них знакомо ему, но, прежде чем вспомнить, кто перед ним, вспомнить имя этого человека, он почувствовал, как его охватывает какая-то неприязнь, и весь внутренне сжался. Он не решился окликнуть его. С подозрением, почти враждебно смотрел он, как они приближаются. Ему хотелось крикнуть им: «Зачем вы пришли сюда? Зачем хотите вы нарушить покой этих мест, где все счастливы?.. Уходите!..»

С форта тоже заметили незваных гостей, и Флоримон с Жаном Ле Куеннеком спустились к берегу с мушкетами в руках.