— след пережитых невзгод. От этого в чертах, так долго хранивших невинную прелесть девичества, проступило выражение тронутой горечью, высокомерной проницательности.

Нет больше фаворитки. Есть королева.

«Ах! Если б горе было впереди!..»

Ей хотелось смягчить диковатость своего нового облика. Интересно, каким будет это лицо под версальскими румянами?

Она открыла ларец, где в горшочках из оникса хранились кремы и пудра. И еще — маленький ларчик сандалового дерева, инкрустированный перламутром. Она безотчетно придвинула его к себе, открыла. Машинально…

Перед ней лежали реликвии разных периодов ее беспокойной жизни: перо бедного Поэта, кинжал Родона-египтянина, деревянное яичко маленького Кантора, колье, принадлежащее дамам из рода Плесси-Белльер, — то самое, что она не могла надеть, «не возмечтав тотчас о фронде иль войне»… Два перстня с бирюзой: от принца Бахтиярбея и от Османа Ферраджи. «Ничего не бойся, Фирюза, ведь звезды повествуют.., о самой красивой истории в мире…» Не хватало лишь золотого кольца. Где она его потеряла? Она вспомнила Двор чудес, то, как заподозрила в воровстве этого проходимца Никола.

Позади путь со взлетами и пропастями, в самом начале которого король лишил ее мужа, имени, прав и защиты. А ей не было и двадцати! Правда, после второго замужества и до бегства на Крит ей выпала сравнительно мирная пора — годы, проведенные в Версале. Это так, если принять в расчет ее триумф при дворе, полную удовольствий жизнь гранд-дамы, имеющей особняк в Париже и апартаменты в Версале. Это не так, если оживить в памяти интриги, в которых она была замешана, ловушки, которые ей расставляли… Но там, по крайней мере, она следовала установленному порядку и обитала среди сильных мира сего.

Разрыв с королем вверг ее во власть хаоса. Что же ей говорил великий маг Осман Ферраджи?

— Сила, которую вложил в тебя Аллах, не позволит тебе остановиться, пока не достигнешь места, куда тебе предназначено прибыть.

— Где же оно, Осман-бей?

— Не знаю. Но пока ты не достигнешь его, тебе суждено сокрушать все на своем пути. Все вплоть до собственной жизни…

Ей снова вспомнился Самуил де Ламориньер. Надо же! Она грубо выругалась про себя, раздраженная тем, что ее волнение все еще не улеглось. А ведь он на двадцать с лишним лет старше ее. Это бездушный еретик, мрачный и жестокий, и все же она не могла не думать о нем. Неужели этот человек действительно наделен сверхъестественной силой? От него веет жутью… Она припомнила некоторые мгновения их схватки, и у нее стеснило в груди.

Кончиками пальцев она зачерпнула немного розового крема и начала легонько втирать его в виски. Зеркало, чисто, словно лесная вода, отражало сияние ее волос. Она увидела, как в нем появилась странная фигура; неясная, как кошмар, она надвигалась, покачиваясь. Мелькнуло рыжее пятно. То были усы капитана Монтадура.

Подойдя на цыпочках к дверям ее спальни, он повернул ручку и, к своему удивлению, почувствовал, что она беззвучно поддалась. Первоначальный восторг тут же сменился ужасом, и прерывисто дыша, он протиснулся внутрь, таращась во мрак, освещенный одной свечой. И увидел Анжелику, стоящую перед зеркалом.

Неужто она превратится в лань?

Длинный прозрачный халат подчеркивал совершенство ее форм. Распущенные волосы стекали по плечам, словно блестящий теплым золотом покров. Она чуть наклонила голову, и от движения пальцев на щеках ее рождались сладчайшие розовые цветы.

Он подошел. Анжелика резко повернулась к нему, полная гневного изумления:

— Вы?

— Не вы ли, прелестная, были так добры, что оставили дверь открытой?

Его лицо покрывали крупные капли пота. Глаза почти исчезли, скрытые красными яблоками щек — это он пытался придать своей улыбке игривость. Но при этом от него несло вином, и протянутые к ней руки дрожали.

— Ну же, моя красавица! Ох, как вы меня истомили! Да и сами вы, небось, застоялись, ведь вы молоды и хороши, не так ли? Не провести ли нам вместе часок-другой, а?

Он знал, что не слишком ловок. Заплетающийся язык никак не мог выпутаться из мадригала, который он хотел было изящно закруглить, но получались одни «жалкие слова». Поэтому капитан предпочел перейти к более решительным и эффектным действиям: облапил молодую женщину, притиснув ее к своему студенистому брюху. Тошнота подкатила к горлу Анжелики. Она отскочила назад, опрокинув один из драгоценных горшочков, который упал на каменный пол и разбился.

Мужские руки! Вечно они тянутся к ней: руки короля, бродяги, солдафона, гугенота и прочих и прочих…

Из ларчика она выхватила тонкий, как игла, египетский кинжал и выставила перед собой:

— Прочь! Или я вас подколю, как борова!

Капитан отшатнулся, недоуменно выпучив глаза:

— За.., за что? — бормотал он, заикаясь.

Его испуганный взгляд беспокойно метался от блестящего лезвия к не менее блестящим зрачкам той, у кого оно было в руке:

— Ну же! Ну… Мы друг друга не поняли…

Оглянувшись, он увидел слуг, столпившихся у двери и загородивших проход: Мальбрана с обнаженной шпагой, лакеев, кого с палкой, кого с ножом, — всех вплоть до Лена Пуару в белом переднике и поварят, поголовно вооруженных вертелами и отборными шпиговальными иглами.

— Чем могу служить, господин капитан? — осведомился конюх голосом, полным угрозы.

Монтадур кинул взгляд на открытое окно, потом на дверь. Что тут делает вся эта челядь с дикими глазами? Он зарычал:

— Убирайтесь!

— Приказывает здесь только наша госпожа, — иронически заметил Мальбран, а Лавьолет тихо скользнул к окну и захлопнул его. Теперь Монтадур не смог бы позвать на помощь. Он понял, что никто не помешает прикончить его несколькими ударами рапир или вертелов. Его люди были снаружи, да и всего-то их четверо во дворе: прочих отправили по деревням, где объявились банды протестантов.

Холодный пот выступил у него на висках и струйками потек по багровой шее. По военной привычке он взялся за шпагу, решив дорого продать свою жизнь. Анжелика обратилась к слугам:

— Пропустите его! — И прибавила с ледяной улыбкой:

— Капитан Монтадур мой гость… Если он будет вести себя достойно, с ним ничего не случится под моей крышей.

Он вышел, потрясенный, охваченный тревогой. Позвал в замок солдат. Это затерянное поместье больше не казалось ему уютным и безопасным. Разбойничий вертеп, осиное гнездо вод началом осатаневшей самки — вот куда он ненароком сунул нос!

Молчаливый парк и летающие по нему совы леденили ему кровь. Он поставил у своих дверей часового.

В проем двери лился солнечный свет. На его фоне четко прорисовались два тонких юношеских силуэта.

— Флоримон! — простонала Анжелика, едва не теряя сознание. — Флоримон! Господин аббат де Ледигьер!

Улыбаясь, они приблизились. Флоримон встал на колено и поцеловал матери руку. Аббат последовал его примеру.

— Но почему? Кто? Как это случилось? Твой дядя сказал мне…

Вопросы, вопросы… А первый порыв радостного удивления уже сменила неясная подавленность. Аббат объяснил, что слишком поздно узнал о возвращении госпожи дю Плесси во Францию. Ему еще надобно было исполнить некоторые обязанности перед маршалом де ла Форс, у которого он после отъезда Анжелики служил помощником капеллана. Как только смог, он отправился в дорогу и по пути остановился в Клермонском коллеже, чтобы посмотреть, как там живется Флоримону. И тогда отец Реймон де Сансе поспешил возвратить ему бывшего ученика, будучи счастлив, как он сказал, найти ему спутника для путешествия в Пуату.

— Но почему? Почему? — повторяла Анжелика. — Мой брат писал, что…

Аббат де Ледигьер смущенно опустил длинные ресницы.

— Мне показалось, что Флоримон проявил упорство, — прошептал он, — и его отослали.

Она перевела взгляд с приятного лица молодого аббата на своего сына. Его едва можно было узнать, и однако это был он. Вытянувшийся, тощий, как гвоздь, в своей черной ученической блузе. Его талия, перетянутая поясом, казалась тонкой, словно у девочки. Двенадцать лет! Скоро он достанет ей до плеча. Он откинул локон, упавший на глаза, — жест был раскован и красив — и она вдруг поняла, откуда ее смятение: он так походил на отца! Из детских черт, как из футляра, проступили чистый профиль, чуть впалые щеки, полные насмешливые губы — лицо Жоффрея де Пейрака. Таким оно угадывалось сквозь покрывавшие его шрамы. Казалось, вороные волосы Флоримона стали вдвое гуще, в зрачках мелькали искорки легкой иронии, заставляющие не слишком доверять его манерам добросовестного ученика.