— И теперь мы не боимся, что попадем в тюрьму, — сказал Мартиал.

С самого начала плавания Анжелика не переставала удивляться неожиданной стойкости детей, всех детей. Они не стали ни злобными, ни плаксивыми, как того можно было бы опасаться, а если и заболевали, то у них хватало ума быстро выздоравливать. Зато родители не уставали хмуриться и жаловаться, что их чада сделались ужасно неугомонными и с ними нет никакого сладу. Да, черт возьми, дети, в отличие от взрослых, понимают, что спаслись от самого страшного. К тому же дома они никогда не пользовались такой свободой, как на этой тесной палубе. Не надо больше ходить в школу и корпеть над уроками или Библией.

— Если бы наши родители позволили нам немного полазать по вантам и поработать с парусами, было бы еще лучше, — заметил Мартиал.

— А меня один матрос научил вязать узлы, которых я раньше не знал, — сказал сын адвоката Каррера.

И все же старшие дети продолжали чего-то опасаться. Северина вдруг спросила:

— Госпожа Анжелика, а правда, что монсеньор Рескатор желает нам зла?

— Я в это не верю.

Она положила руку на хрупкое плечо девочки. Северина смотрела на нее с безграничным доверием и надеждой. Как и в Ла-Рошели, глядя на детей, Анжелика обретала ощущение вечности рода человеческого, и это примиряло ее с тем, что жизнь так быстротечна. Помогая этим детям выжить, она оправдывала собственное существование.

— Северина, разве вы не помните, что он и его люди спасли вас от королевских драгун, которые гнались за вами?

— Да, но наши отцы говорят, что не знают, куда он нас везет.

— Ваши отцы обеспокоены потому, что Рескатор и его матросы очень отличаются от нас. У них другой язык, другие обычаи. А когда люди так несхожи между собой, им иногда бывает трудно понять друг друга.

На это вдруг очень мудро ответил Мартиал:

— Но ведь страна, в которую мы плывем, тоже отличается от той, где мы жили раньше. И нам придется к ней привыкнуть. Ведь мы направляемся под иные небеса!

Маленький Жереми, которого Анжелика особенно любила, потому что он напоминал ей Шарля-Анри, отбросил в сторону светлую прядку, закрывавшую его голубые глаза, и воскликнул:

— Нас везут к Земле Обетованной!

У Анжелики вдруг стало легче на сердце. Ибо среди битвы со стихиями и злыми человеческими страстями, словно ангельский хор, зазвучали голоса детей, повторяющие:

— Мы плывем к Земле Обетованной!

— Да, — твердо сказала Анжелика, — Вы правы, малыши!

И движением, ставшим уже для нее привычным, повернулась к корме и вздрогнула, потому что на мостике стоял ОН и ей показалось, что ОН смотрит в ее сторону.

Видя ее в окружении детей, которые что-то оживленно ей говорили и которым она отвечала с улыбкой, он открывал для себя совсем незнакомую ему, новую женщину, и это повергало его в недоумение.

Коричневый плащ, спадающий с плеч длинными складками, делал Анжелику выше. Она сохранила гордую осанку даже в этих обносках, к которым он теперь наконец привык. Простота одежды лишь подчеркивала ее загадочность и благородство ее черт.

Она держала за руку свою маленькую рыжую дочку. Но он только что видел, как она страстно сжимала малышку в объятиях. Если это правда, что ребенок был зачат при трагических обстоятельствах и напоминает ей вовсе не о ночах любви, а только о пережитом ужасе, то откуда же берет она силы, чтобы улыбаться этой девочке и так горячо ее любить?

Берн сказал, что ее младшего сына зарезали у нее на глазах. Так вот что случилось с ребенком Плесси-Белльера…

Почему она была откровенна с этим протестантом, но так ничего и не сказала ему, своему мужу? Почему не поспешила — как сделали бы на ее месте многие женщины — рассказать ему жалостную повесть о своих несчастьях, которые могли бы оправдать ее в его глазах?..

Из-за стыдливости — стыдливости души и тела. Она не расскажет ему никогда. Ах, как же он злится на нее за это!

И не столько из-за того, что она стала такой, какая есть, сколько из-за того, что ее нынешний облик вылеплен другими и без его участия.

Он злился на нее — очень! — за ее спокойствие, за ее стойкость, за то, что, пережив тысячу опасностей и жесточайших невзгод, она посмела явить ему это нетронутое временем лицо, гладкое, как прекрасный песчаный берег, на который волны набегают снова и снова, но не могут оставить следа и притушить его ясный жемчужный блеск.

Неужели это та же самая женщина, которая дала отпор Мулею Исмаилу, выдержала пытки, голод, жажду?

А теперь он узнал про нее еще больше — что, встав во главе своих вилланов, она сражалась против короля! Что ее заклеймили королевской лилией… И вот она улыбается, окруженная стайкой детей, и вместе с ними любуется играми китов. «Посмею ли я сказать, что она не страдала?.. Нет… Но каким же словом можно охарактеризовать ее? Ее нельзя назвать низко павшей. Не назовешь ее и трусливой или равнодушной…»

Женщина благородной крови…

Нет, черт побери, он не может разобраться в этой незнакомке… Хоть его и называют магом, но здесь вся его хваленая проницательность оказалась бессильна. Как же подойти к ней теперь, чтобы снова завоевать ее сердце?

Фраза, которую в их недавнем разговоре бросил Язон, еще тогда открыла ему глаза на непоследовательность его чувств и поступков.

«Вы одержимы этой женщиной!»

Одержим. Отсюда следует, что она способна всецело завладеть мыслями мужчины, его душой. Ему пришлось признать, что, став менее броским и явным, очарование Анжелики от этого только усилилось. Оно не из тех, что выдыхаются, как плохие духи. И каким бы оно ни было по своей сути — дьявольским, плотским или мистическим — оно существовало, и он, господин де Пейрак, прозванный Рескатором, вопреки своей воле снова был им пленен. Он попал в ловушку из мучительных, неотвязных вопросов, на которые она одна могла бы дать ответ, и сгорал от желаний, утолить которые было под силу только ей.

Нелепо считать, будто знаешь о ком-либо все, или отказывать кому-либо в праве на собственный путь. Но те пути, которыми вдали от него прошла Анжелика, особенно в последние пять лет, были поистине достойны удивления.

Он представил себе, как она скачет во главе отряда своих крестьян, ведя их в бой. Представил, как она тащится из последних сил, словно подстреленная птица, пытаясь спастись от гонящихся за ней по пятам солдат короля… Здесь брала начало тайна, которую ему, возможно, ухе никогда не разгадать, и он, негодуя, сознавал, что и в этом превращении Анжелики сполна проявилось Вечно Женственное.

Ревность, которую он испытывал, когда видел, что она готова жертвовать собой ради своих друзей, когда узнал, что у нее есть дочь, и она любит ее с исступленной нежностью, когда смотрел, как-она, взволнованная, стоит на коленях перед раненым Берном, ласково положив руку на его обнаженное плечо,

— ревность эта была более жгучей, чем если бы он застал ее бесстыдно предающейся разврату в объятиях любовника. Тогда он, по крайней мере, мог бы ее презирать и сказать себе, что знает ей истинную цену.

Из какого же нового теста она теперь сделана? Какая новая закваска придала ее зрелой красоте, еще ярче расцветшей под солнцем лета ее жизни, это необыкновенное теплое, ласковое сияние — так и хочется положить усталую голову ей на грудь и слушать ее голос, произносящий слова нежности и утешения.

Ему редко случалось ощущать в себе такую слабость… Почему же именно она, эта неистовая амазонка, эта заносчивая, скорая на язык женщина, чувственная и дерзкая, которая бесстыдно его обманывала, вызывает в нем такие чувства?

Когда солнце уже опускалось за горизонт, Жоффрей де Пейрак наконец нашел разгадку, которая, к его великому изумлению, смогла объяснить ему многие поступки Анжелики.

«Она великодушна», — сказал он себе.

Это было как чудесное откровение.

Наступала ночь. Дети уже не могли видеть ни китов, ни моря, и скоро стало слышно, как их резвые ножки топочут по ступенькам трапа, ведущего на нижнюю палубу.