А маленькую Онорину распирала тайная гордость. Наконец-то она нашла себе могучего покровителя, который будет защищать ее на этом гадком корабле, где ее все время валит на пол — у нее уже распух нос, а на лбу здоровенная шишка

— и где все-все, даже мама, вдруг совсем о ней забыли.

Желая убежать из этого ненавистного мира, чье полное равнодушие к ней было даже ужаснее, чем злоба, она прыгнула в море, чтобы волны унесли ее в страну, где она найдет себе больших и сильных братьев и того, кто будет еще больше и сильнее, — своего отца.

Но море, которому она доверилась, тоже предало ее и нежданно провалилось под ее ногами.

Это море, которое несло на своих волнах и льды, и птиц, не захотело нести ее, Онорину. Птицы вдруг стали злыми и попытались выклевать ей глаза. Но тут из воды появился ее друг.., лицо у него колется, как спинка у ежика… Это был Колючий Каштан! Он прогнал злую морскую птицу, а ее взял на руки как раз тогда, когда противная соленая морская вода уже забралась ей в рот.

Потом Колючий Каштан отнес ее на корабль, где за ней весь вечер ухаживала мама. И теперь у нее есть друг — Колючий Каштан. У него черные вспухшие царапины там, где его поранила птица. Онорина легонько гладила их пальчиками. «Это чтоб ты скорее поправился», — говорила она.

Сицилиец был поражен, увидев у нее на шее маленькую оловянную иконку с изображением Божьей Матери.

— Per Santa Madona, е cattolica, ragazzina carina?..[24] Клянусь Мадонной! Милая девочка, стало быть, ты католичка? (итал.).]. Онорина не поняла его слов, но это ее не заботило. Уже одного его приветливого тона было достаточно, чтобы наполнить ее душу блаженством.

— Ты мой отец? — спросила она с вдруг вспыхнувшей надеждой.

Сицилиец удивился, затем рассмеялся. Он замотал головой и что-то быстро залопотал по-итальянски, сопровождая речь выразительной мимикой, из которой Онорина поняла, что он не ее отец и очень об этом жалеет.

Оглядевшись вокруг, он достал из-за пояса нож, сунул Другую руку за пазуху, извлек из-под своей белой в красную полоску рубахи какой-то маленький предмет и, разрезав шнурок, на котором тот держался, повесил его Онорине на шею. Все это показалось ей очень интересным. Потом, желая полюбоваться ею при более ярком освещении, матрос подтолкнул ее к тому месту, куда падали красные лучи заходящего солнца. И, по-видимому, остался доволен. Он прошептал:

— Никому не говори, кто тьебе дать этто. Поклянись. Sputo! Sputo![25]. Видя, что девочка его не понимает, он плюнул на палубу, жестом побуждая ее последовать его примеру, что она и проделала с величайшим восторгом. Но тут сицилиец увидел Анжелику, которая искала дочь, и, приложив палец к губам, удалился.

Онорина была счастлива вдвойне. Ведь у нее появился еще один друг, и ей снова начали делать подарки. Она порылась в кармашке своего фартучка и вынула блестящий камешек, который ей дал Черный человек. Однако, заметив приближающуюся Анжелику, тотчас упрямо сжала губки и засунула его обратно в карман. При этом она сделала вид, что совсем, ну совсем свою маму не видит.

Ее ярко-рыжие волосы пламенели в последних лучах солнца, и на их огненном фоне Анжелика сразу же заметила на шее дочери цепочку из бледного низкопробного золота, на которой висела ладанка с реликвиями: кусочками креста Господня или какого-нибудь палаческого орудия, использовавшегося для казни одного из святых мучеников. Анжелика была уверена, что это именно так, потому что из висящего на цепочке маленького мешочка выглядывали какие-то склеенные щепки.

— Где ты нашла это украшение, Онорина?

— Мне его подарили.

— Кто?

— Не Черный человек.

— Но кто же?

— Не знаю.

Рядом с золотой цепочкой висел маленький оловянный образок, который надели на шейку девочки добрые монахини в приюте для подкидышей в Фонтене-ле-Конт. Анжелика так и не посмела его снять — он остался как напоминание о ее вине перед дочерью и как знак искупления.

— Не лги. Ведь не с неба же оно упало.

Онорина живо представила себе, как серая волна океана подымается до неба и отнимает у него этот медальон. И с уверенным видом ответила:

— С неба. Мой медальончик был в клюве у той птицы. Наверное, она его уронила, и он упал мне на шею.

Затем она плюнула на палубу и упрямо сказала:

— Per Santa Madona, честное слово!

Анжелика не знала, что ей делать: смеяться, сердиться или продолжать начатое дознание. А что если Онорина опять взялась за воровство?

Она обхватила дочь руками и изо всех сил прижала к себе. Неужели от нее ускользнет и это ее дитя?

— Я хочу найти моего отца, — сказала Онорина. — Он, наверное, очень добрый, а ты — злая-презлая!

Анжелика вздохнула. Положительно, ни дочь, ни мух не хотят простить ей даже малейших проявлений слабости…

— Ну ладно, можешь оставить себе свои сокровища! — сказала она. — Вот видишь, не такая уж я и злая.

— Нет, ты очень, очень злая, — настаивала неумолимая Онорина. — Ты все время от меня убегаешь, а когда ты тут, убегает твоя голова, и я остаюсь одна. И тогда я думаю, что скоро умру, и мне делается скучно.

— Маленьким девочкам никогда не бывает скучно. Ведь жизнь такая чудесная. Смотри — уже и птица принесла тебе подарок.

Онорина фыркнула и уткнулась в плечо Анжелики. Как прекрасно, что у нее такая доверчивая мама!

И вообще сегодня вечером все идет очень здорово!

— А корабль стал хорошим. Он больше не качается.

— Верно.

Анжелика едва удержала вздох, бросив взгляд на непривычно гладкую, будто политую маслом, поверхность моря.

Наступал вечер, и ей подумалось, что таким, как сейчас, небо, должно быть, выглядело при сотворении мира: ласковое, густо-оранжевое, похожее на сочную мякоть спелого плода, и вместе с тем тяжелое и холодное, словно таящее угрозу.

Между едва заметными, с красным и золотым отливом волнами, будто в мираже, появлялись и исчезали какие-то странные черные и серые островки. Их непрерывное движение напоминало балет. «Я грежу», — подумала Анжелика, и ей захотелось протереть глаза.

С вантов послышался голос сицилийца:

— Эй, bambini![26] Кашалоты!

Дети, метавшие в самодельную мишень маленькие стрелки, разом бросились к фальшборту. Анжелику окружила радостно визжащая ватага. Старшие поднимали самых маленьких, чтобы они тоже могли полюбоваться зрелищем.

Так вот что она сейчас приняла за островки — кашалотов! Огромные лоснящиеся черные киты то всплывали, то вновь погружались в глубину, и сквозь прозрачную толщу воды их и без того гигантские тела казались еще больше.

Вот на поверхность эффектно вынырнула еще одна черная глыба с мощным выпуклым лбом, увенчанным бьющей вверх водяной струей, с могучим хвостом, прямым, как корабельный румпель.

— Это кит Ионы! — крикнул один из малышей, топая ногами. — Кит Ионы!

Его переполняла радость.

— Я хотела бы всегда жить на этом корабле! — сказала одна из девочек.

— А я хочу, чтоб мы никогда не приставали к берегу! — тут же добавила другая.

Анжелика, тоже увлекшаяся играми кашалотов, была ошеломлена.

— Так вы, стало быть, довольны, что находитесь здесь, на «Голдсборо»? — воскликнула она.

— Да, да! — хором закричали малыши.

— А вы? — спросила она детей постарше.

Северина, обычно такая замкнутая, выступила вперед.

— Да, здесь нам спокойно. Теперь мы уверены, что нас не отошлют в монастырь. И никто больше не пристает с этими католическими богословскими текстами, которые моя тетушка заставляла меня заучивать по многу страниц в день, когда я жила у нее на Сен-Мартен-де-Ре. Здесь мы имеем право думать сами.

Анжелика вздохнула с облегчением. Северина, вечно озабоченная Северина, теперь почувствовала себя свободной. Тяжкий груз тревоги за себя и за близких наконец-то спал с ее худеньких плеч и больше не давил на них, точно свинцовый плащ.