И он рассмеялся своим хриплым смехом, который Анжелика уже была не в состоянии выносить.

— Замолчите! — крикнула она, затыкая уши. — Все это ужасно…

— Не смею возражать. Вот уж действительно крик души — откровеннее не бывает.

Он продолжал иронизировать. Ему было нипочем то, что, словно ураган, рвало и крушило ее сердце. Еще бы, ведь он успел давно свыкнуться со всем этим — как-никак он уже в Кандии знал, кто она такая. И потом — эта история, конечно, мало его волнует. Ведь тот, кто больше не любит, смотрит на вещи так просто…

К тому же при всей двусмысленности и драматичности их положения он в душе наверняка над ним потешается.

И в этом Анжелика тоже узнавала прежнего графа де Пейрака. Разве не смеялся он в зале суда, зная, что ему грозит костер!..

— Мне кажется, я сойду с ума! — простонала она, ломая руки.

— Не сойдете.

И как бы для того, чтобы ее успокоить, он заговорил с нарочитым безразличием:

— Не тревожьтесь, уж кому-кому, а вам не сойти с ума из-за такой малости. Полноте, ведь вы и не то еще видывали, и все же остались в здравом рассудке. Женщина, которая не уступила Мулею Исмаилу… Единственная, христианская пленница, которой когда-либо удалось бежать из гарема и из султаната Марокко… Правда, в этом вам помог ваш храбрый спутник.., этот легендарный король рабов.., как бишь его звали? Ах да: Колен Патюрель.

Задумчиво глядя на нее, он повторил:

— Колен Патюрель…

Это имя и странный тон, которым оно было произнесено, проникли сквозь туман, все еще застилавший сознание Анжелики.

— Почему вы вдруг заговорили о Колене Патюреле?

— Чтобы освежить вашу память.

Взгляд его горящих черных глаз притягивал к себе ее взгляд. В нем была неодолимая магнетическая сила, и несколько мгновений Анжелика была не в силах отвести глаза, точно птичка под завораживающим взглядом змеи. В ее мозгу молнией вспыхнула догадка:

«Значит, он знает, что Колен Патюрель любил меня.., и что я любила его».

Ей стало страшно и больно. Вся ее жизнь представилась ей вереницей непоправимых ошибок, за которые теперь ей придется дорого платить.

«Да, у меня были другие увлечения.., но они же ничего не значат!» — хотелось ей крикнуть с неподражаемой женской непоследовательностью.

Как растолковать ему это? Любые ее объяснения прозвучали бы путанно и неуклюже…

Плечи Анжелики поникли, словно на них каменной тяжестью легла вся ее прежняя, грешная жизнь.

Подавленная, она уронила голову и закрыла лицо руками.

— Вы же видите, моя дорогая, — уверения ничего вам не дадут, — пророкотал его глухой голос, по-прежнему казавшийся ей голосом незнакомца. — Повторяю вам: я не охотник до лживых комедий, которые вы, женщины, умеете так великолепно разыгрывать. Я предпочитаю видеть вас откровенно циничной — такой же, как я сам. А чтобы вполне вас успокоить, я даже скажу, что понимаю ваше потрясение. Какая ужасная неприятность: готовишься вступить в законный брак с новым избранником сердца, и вдруг объявляется давно забытый муж и в довершение всех бед, кажется, требует у тебя отчета. Не тревожьтесь — у меня этого и в мыслях нет. Разве я сказал, что буду препятствовать вашим матримониальным планам, раз уж вы так ими дорожите?

Ничто не могло бы оскорбить Анжелику больнее, чем это демонстративное проявление супружеской терпимости. Спокойно допустив, что она станет женой другого, он как нельзя более ясно показал — она теперь ему безразлична и он готов с легким сердцем пойти на то, что ей кажется богомерзкой ересью. Он превратился в закоренелого беспутного грешника. Нет, это немыслимо, невозможно! Он безумен — или это она сходит с ума?

Острое чувство унижения помогло ей овладеть собой. Она выпрямилась и устремила на него полный высокомерия взгляд, машинально сжав при этом руку, на которой когда-то носила обручальное кольцо.

— Сударь, для меня ваши слова лишены смысла. Пусть прошло пятнадцать лет

— но поскольку вы живы, я все равно остаюсь вашей женой, если не перед людьми, то перед Богом.

На миг черты Рескатора исказило волнение. В этой женщине, которую он отказывался признать своей женой, он вдруг снова увидел ту неприступную молодую девушку из знатного рода, которая много лет назад с таким упрямым и напряженным видом вошла в его тулузский дворец.

Более того, на мгновение перед ним предстал ослепительный образ блестящей светской дамы, какой она была в Версале. «Самая прекрасная из придворных дам, — рассказывали ему, — больше королева, чем сама королева».

В один момент он мысленно сорвал с нее тяжелые, грубые одежды и представил ее себе во всем блеске, в ярком свете люстр, с обнаженной, белой как снег спиной и безукоризненными плечами, с драгоценным ожерельем на шее, представил, как она горделиво выпрямляется — так же грациозно и надменно, как сейчас.

И это было невыносимо…

Он встал — вопреки всем его стараниям сохранить невозмутимость он чувствовал, что потрясен до глубины души.

Однако, когда после долгого молчания он снова обернулся к Анжелике, его лицо было все так же сурово и непроницаемо.

— Вы правы, — согласился он. — Вы действительно единственная женщина, которую я когда-либо брал в жены. Однако вы, как я слышал, не последовали моему примеру и очень быстро нашли мне замену.

— Я считала, что вы умерли.

— Плесси-Белльер, — произнес он медленно, будто пытаясь что-то припомнить. — Я до сих пор не жалуюсь на память и вспоминаю, что вы рассказывали мне об этом вашем драгоценном кузене, известном красавце, в которого вы были немножко влюблены. И как превосходно все сложилось! Освободившись от мужа, навязанного вам отцом, и к тому же хромого и неудачливого, вы смогли наконец исполнить мечту, которую давно лелеяли в тайниках сердца.

Анжелика безотчетно поднесла к губам сложенные как для молитвы ладони. Она не верила своим ушам:

— Неужели вы могли так думать о той любви, в которой я вам поклялась? — горестно сказала она.

— Вы были очень молоды… Какое-то время я вас развлекал. И не стану отрицать — вы были самой очаровательной супругой, какую только можно пожелать. Но я никогда — даже в те времена — не думал, что вы созданы для верности… Но оставим это… На мой взгляд, разбирать прошлое бессмысленно. Пытаться воскресить его — бесполезно. Однако, как вы мне только что заметили, вы все еще моя жена, и на этом основании я хочу задать вам несколько вопросов, которые касаются не только нас, но и других, тех, чьи интересы важнее, чем наши.

Его черные брови сдвинулись, глаза потемнели. Порой, в минуты веселья, пусть даже напускного, они казались почти золотистыми, но гнев или подозрение делали их взгляд мрачным и пронизывающим. Анжелика узнавала эту игру его лица, которое некогда так ее завораживало. «Да, это он, в самом деле он», — говорила она себе, изнемогая от рожденного этим открытием чувства и не понимая, что это — отчаяние или радость.

— Что вы сделали с моими сыновьями? Где мои сыновья?

Она растерянно переспросила:

— Ваши сыновья?

— Мне кажется, я выразился достаточно ясно. Да, мои сыновья. И ваши тоже! Те, чьим отцом, по-видимому, являюсь я. Старший, Флоримон, родившийся в Тулузе, в Отеле Веселой Науки. И второй, которого я не видел, но о существовании которого знаю — Кантор. Где они? Где вы их оставили? Не знаю почему, но мне представлялось, что я найду их среди тех гонимых беглецов, которых вы попросили меня взять на корабль. Мать, спасающая своих сыновей от несправедливой судьбы, — вот роль, за которую я наверняка был бы вам благодарен. Но ни один из плывущих с вами подростков не может быть моим сыном — ни по внешности, ни по возрасту. Кроме того, вы, как я заметил, занимаетесь только вашей дочерью. А где же они? Почему вы не взяли их с собой? С кем оставили? Кто заботится о них?

Ответить было для нее крестной мукой — ведь она должна подтвердить, что ее двух веселых мальчиков с ней больше нет, что они навсегда сгинули. Это ради них она трудилась, ради них страдала. Она хотела избавить их от нужды, восстановить во всех правах. Она мечтала увидеть их высокими, красивыми, уверенными в себе, блестящими молодыми людьми… Но она никогда не увидит их взрослыми. Они тоже покинули ее.